Быть или казаться?

Львов С.

ВЕРА В ДОБРОЕ СЛОВО

Сергея Львовича Львова знал я юношей-студентом, молодым военным переводчиком; зрелым человеком, известным писателем, знал более сорока лет.

Помню его пухлым юношей с волнистыми волосами, с полудетским еще лицом, добродушного, разговорчивого, открытого. Он рано почувствовал свое призвание и уже на первом курсе института имел написанные рассказы, из каждой строки которых выглядывал Копстантин Паустовский. Романтическая струя в творчестве этого писателя была образцом литературы для юного Львова. В детстве Сергeй совершил путешествие по Десне вместе с Константином Ге opгиевичем. Впечатление от этой поездки, наверное, было тогда одним из самых сильных его переживаний. Влияние личности и стиля любимого писателя определили манеру писания самого раннего Львова.

Строгие критики из ИФЛИ (Института истории, философии, литературы), где учился Львов, – а в прославленном институте критики были беспощадные – подтрунировали над крайним «паустовианством» юного писателя. Тогдашний вкус требовал более густого реализма. Уроки этой критики были вскоре усвоены Сергеем. Однако многое драгоценное в его натуре и творчестве осталось от раннего увлечения. Детские впечатления ничем не вытравимы, и сложившийся под их влиянием хаpaктер где-то, в основе, остается неизменным. Но об этом я скажу ниже.

Во время войны почти все студенты ИФЛИ стали солдатами. Трудно было себе представить многих из них в военном обмундировании. В том числе – Сергея Львова. На фронт дошла до меня весть, что он преподает в Военном институте иностранных языков. Это было не удивительно, ибо Львов с детства блестяще знал немецкий язык. И вдруг в апреле 1945 года мы встретились с ним в местечке Аренсфельде, на переднем крае, во время боев за Берлин. Встреча эта, как она ему запомнилась, описана Сергеем Львовым. Хочу к этому добавить, что Львов был храбрым офицером и таковым быстро прослыл среди разведчиков 1-го Белорусского фронта. Я сам видел, как он хладнокровно расхаживал под минометным обстрелом. Храбрости его придали оттенок отчаянности близорукость и фронтовая неопытность.

После войны начинается большая повседневная литературная работа Сергея Львова. Он писал рассказы, очерки, литературно-критические статьи. Был журналистом – работал в «Литературной газете».

Казалось, ему легко дается слово. Но это совсем не так. Он сам не доверялся легкости. Его не удовлетворяло то, чего он достиг и чего мог бы достичь, отдавшись течению своей литературной судьбы. Все складывалось как будто благополучно, и имя Львова было уже на слуху у читателя. Но он искал и добивался другого, удачи высшего порядка. Он понимал, что одна из высших удач для литератора – найти свой жанр, то есть наиболее ему свойственную форму выражения, наиболее для него естественный способ излагать содержание.

Ему нужно было найти форму и интонацию, вмещавшие одновременно его знание жизни и глубокие научные знания в разных областях культуры, его идеальные представления и живота темперамент.

В 1969 году в «Новом мире» печаталась историко-биографическая книга об известном французском ученом и просветителе «Жизнь и cмepть Петра Рамуса». Поиски жанра увенчались успехом. Эту книгу сразу заметили читатели и отметила критика. Она отличалась от обычной популяристики серьезностью подхода и глубиной знания, от сугубо исторического труда достоинствами литературного стиля, художественностью построения и личностным подходом.

Книга привлекала своим нравственным зарядом. В ней изображен был человек, лишенный корысти. Львов, влюбленный в своего героя, умел вжиться в его образ, он мыслил и переживал вместе с ним и излагал свои чувства и мысли с той простой непосредственностью, которая не может не тронуть читателя.

Вслед за «Рамусом» в течение десяти лет были написаны книги: о великом художнике, зачинателе немецкого Возрождения Альбрехте-Дюрере, о замечательном нидерландском живописце Брейгеле, о мыслителе и поэте, авторе знаменитой утопии «Город Солнца» итальянце Кампанелле. Книга о великом немецком художнике Лукасе Кранахе не увидела света при жизни автора.

Сергeй Львов выбирал фигуры нелегкие и ключевые, времена отдаленные и драматические. Он исследовал хаpaктеры и творчество художников великих и образцовых. Талант изображать был дан ему от природы. Но нужно было еще понимать то, что трудно постижимо – смысл великого творчества. Нужны были огромные знания, чтобы вообразить и постичь личности и их великие творения.

Всю свою сознательную жизнь Сергeй Львов упopно накапливал знания. В нем смолоду не было никакого дилетантизма. Об избранном предмете он должен был знать все. Он досконально изучил языки, литературу, изобразительное искусство, историю. Он был ходячей энциклопедией. Однако ничего не было во Львове от засушенного эрудита, от книжного червя, не знающего, не понимающего текущей жизни.

Давно ушла из его литературного стиля подражательность приподнятой манере Паустовского. Но осталась непреходящая свежесть в восприятии мира и приподнятость душевного строя.

Среди многих призваний Сергея Львова – рассказчик, очеркист, критик, искусствовед – не последнее место занимает призвание педагога, учителя, проповедника. Он свято верит в силу доброго слова.

Последние годы много сил он уделяет публицистике. Его выступления обращены главным образом к юношеству, к тем, кто ищет путей в жизни, они посвящены подлинным и мнимым ценностям, подлинной духовности и высокому жизненному идеалу.

В сущности, ото то же самое, о чем писал он в своих книгах о великих людях прошлого. Связь здесь нерасторжимая.

Во время гражданской панихиды по Сергею Львову по радио звучал его голос. Передавали последний очерк Львова. Его голос продолжал звучать. Звучит он и со страниц данной книги.

Он ушел внезапно и рано. Он находился в расцвете творчества. Многое из того, что он сделал, еще предстоит узнать читателю: книгу о детстве, пьесу, книгу о Кранахе.

Когда думаешь об ушедших друзьях, часто задаешь себе вопрос: был ли он счастлив?

Не знаю, ощущал ли себя счастливым Сергeй Львов. Но мне кажется, что он был счастлив.

Он вырос в среде с высокими духовными запросами, учился в знаменитом институте у блистательных учителей, знал любовь, дружбу, счастье творчества, видел многих значительных людей нашего времени, жил в бурные, захватывающие времена, накопил огромные знания, которыми успел поделиться с людьми...

Давид Самойлов

БЫТЬ ИЛИ КАЗАТЬСЯ?

Хорошо помню муки школьных лет. Одновременно с появлением песни: «На газоне центрального парка, в темной грядке цветет резеда, можно галстук носить очень яркий и быть в шахте героем труда», утверждавшей далее, что и «ретивый комсомолец», и «очень важный ученый» вправе весной вздыхать на луну, было снято подозрение с так называемых «западных танцев» – фокстрота, танго, чарльстона.

В клубах, учреждениях и школах стали возникать кружки танцев. В нашей школе тоже. Записался почти весь класс. Руководительница учила нас, как подходить к дeвyшке, приглашая ее на танец, как кланяться ей, как класть руку ей на талию, как провожать ее на место и благодарить. Только когда мы все это усвоили, она принялась учить нас самим танцам. Наступил долгожданный день, когда она сказала: «Завтра, на школьном вечере, можете попробовать!»

Вечером в зале грянула музыка. Я знал, что неуклюж и немузыкален, но неужто я ничему не научился на уроках, которые так добросовестно посещал? И я отважился.

По всем правилам подошел к дeвyшке, которая мне нравилась. По всем правилам, слегка поклонившись, пригласил ее. По всем правилам вывел ее в круг. Обнял, отчего у меня сильно застучало сердце. Пока все шло хорошо. Но через минуту все стало плохо. Одно дело танцевать на занятиях кружка под присмотром руководительницы с безразличной тебе партнершей, другое дело вести в танце на глазах всей школы дeвoчку, на которую давно и безнадежно заглядываешься.

Я сбился раз, другой, третий. Наступил на ногу своей даме. Она охнула, потом добродушно рассмеялась. Но меня этот смех убил. Я бросил ее посреди зала и вышел из круга...

Как можно было поступить дальше? Это я понял много времени спустя. Вернуться, извиниться за неуклюжесть и невежливость и рискнуть еще раз. Тихо уйти домой, пережить неудачу, снова пойти на занятия кружка и добиться, выучиться... Я не сделал ни того, ни другого. Остался на вечере. Терзаясь, смотрел, как танцуют другие, как другой приглашает мою избранницу, и, чтобы скрыть свои истинные чувства, саркастически улыбался, отпускал язвительные шуточки по поводу танцующих. Собрал вокруг себя таких же неудачников, подпиравших стенку, и мы всем своим видом показывали, что выше этих Дypaцких танцев. Но как тяжело было на сердце и как хотелось танцевать вместе со всеми! Больше я на кружок танцев не ходил и на вечерах танцевать не пробовал. И еще долго принимал на танцах ироническую позу – мол, презираю я это. Так хмурился и кривился, что однажды приятель громко спросил меня:

– У тебя что, живот болит?

Очень обидно, когда у тебя не получается то, что легко дается другим. Свое огорчение и досаду я скрывал неестественным поведением. Ничего никому этим не доказал. Помню, как однажды, уже молодым офицером, все так же стоя у стеночки, хотел я удержать рядом с собой дeвyшку и по привычке иронически комментировал все происходящее в клубном зале.

Она слушала, смеялась. А потом сказала:

– Как вы обо всем интересно рассуждаете. Вот только жаль, что не танцуете... – И упорхнула от меня.

Но вернемся к школьным годам. На уроках литературы мне ничего не стоило сделать доклад, выходивший за пределы программы, или написать сочинение, которое прочитают в классе вслух. Но никому не приходило в голову, как охотно я променял бы и свой доклад, и свое сочинение на успехи в танцах и на уроках физкультуры.

Как-то в сочинении па тему «Портреты героев в творчестве Тургенева» я раскритиковал статичный, как мне показалось, портрет у Тургенева, противопоставляя ему динамичный портрет у Чехова. Начиналось сочинение так: «Еще древнегреческий философ Геpaклит заметил: «Никто дважды не может вступить в одну реку, через миг и он не тот, и река другая»». Наша учительница литературы, незабвенная Анна Алексеевна Яснопольская, написала в тетради, что решительно со мной не согласна, но ставит за сочинение «пятерку», признавая за мной право думать о Тургеневе по-своему. Мне захотелось узнать, в чем ее несогласие со мной. Она сказала, что сочинению не хватает исторической перспективы: вряд ли был возможен портрет в манере Чехова, если бы Тургенев не довел до совершенства портрет, хаpaктерный для предыдущего периода литературы. Потом, молодо сверкнув глазами, отчего ее некрасивое лицо стало прекрасным, осведомилась, что именно мною читано из трудов Геpaклита. Геpaклита я, понятно, не читал и честно признался, что его слова об изменчивости мира взял из книги Лункевича «От Геpaклита до Дарвина».

– В этих случаях,– строго сказала Анна Алексеевна, – полагается указывать, что вы цитируете Геpaклита по Лункевичу. Эрудицию следует иметь настоящую, поверхностной щеголять не годится.

Она была права. Ведь я не просто выразил свое отношение к портрету у Тургенева, а сильно преувеличил его. Не просто привел слова древнего философа, а щегольнул ими. Надеялся поразить класс. Подсознательно брал реванш за то, что не танцую, за то, что неуклюж, за малые успехи на уроках физкультуры. Сочинение мне Анна Алексеевна прочитать вслух не предложила. Взять реванша не удалось. А если бы прочитал? Разве это что-нибудь изменило бы?

Так я, наверное, первый раз в жизни столкнулся с проблемой: что важнее – быть или казаться?

«Быть!» – требовала любимая учительница, которой мы обязаны большим, чем только уроками литературы, – уроками нравственности.

Случилось так, что в качестве преподавателя в аудиторию высшего учебного заведения я впервые вошел, когда мне не было и двадцати лет, в 1942 году. Мы только что закончили курсы военных переводчиков при Военном институте иностранных языков и готовились ехать на фронт. Но нескольких из нас оставили преподавать в институте. Мы рвались на фронт, во безуспешно, все наши рапорта возвращали. Меня предупредили: моими слушателями будут курсанты, уже закончившие общевойсковые училища. Перед ними я робел. Предстоит учить мне и призванных в армию студенток. Они меня смущали. Вид мой был отнюдь не бравый: более чем скромное обмундирование и сущее несчастье – ботинки с обмотками вместо сапог.

Вот тут-то передо мной и встал вопрос: «Быть или казаться?» Я представлял себе ясно, каким покажусь своим первым ученикам. Как сделать, чтобы они почувствовали, каков я есть? Решил начать с лобовой психологической атаки. Продемонстрирую несколько примеров работы военного переводчика, потом скажу: «Вот что я умею и этому научу вас».

Слушатели мои немецкий язык немного знали, но военного перевода еще не нюхали.

Взяв с собой трофейные уставы и письма немецких солдат, схемы организации соединений гитлеровского вермахта, я с замирающим сердцем пошел в класс. Перед дверью маячил дежурный – выше меня на голову, выправка умопомрачительная, обмундирование, какое мне и не спилось: габардиновая гимнастерка! офицерский ремень! хромовые сапоги!!!

Я взялся за ручку двери.

– Ты куда? – грозно осведомился дежурный.

– В класс!

– Это чего ради? К нам сейчас преподаватель придет!

– Это я!

– Брось заливать! – начал дежурный, но вдруг оceкcя, широко распахнул передо мной двери и от неожиданности гаркнул: «Ауф! Хенде хох!» – «Встать! Руки вверх!», вместо «Ауф! Штильгештанден!» – «Встать! Смирно!»

Отделение, вскочившее со своих мест, рухнуло на скамьи, давясь от хохота.

Растерявшись и видя перед собой аудиторию из одних бравых строевиков и блистательных красавиц, – так мне казалось – я, вместо того чтобы продемонстрировать на примерах, в чем состоит работа военного переводчика, сразу сказал:

– Сейчас я покажу вам, что я умею...

Тут у меня распустилась обмотка. Я поставил ногу на табурет и начал обматывать ею ногу, но продолжал говорить:

– И этому научу вас! Слушатели задохнулись от смеха.

«Все погибло! – подумал я с отчаянием.– Появился перед ними как клоун! Это непоправимо».

Но отступать некуда. Делая вид, что не слышу смеха, я приказал:

– Раскрыть любой устав на любом месте! Дежурный раскрыл одну из синих книжек.

И я стал переводить с листа, сам себе приказав: «В темпе!» Потом проделал то же самое с выхваченным наудачу трофейным приказом. Особенно впечатлил слушателей перевод трофейного письма, написанного возрожденным в гитлеровские времена готическим шрифтом. Непривычному он кажется иероглифами. И наконец, не глядя на схему, отбаpaбанил структуру двух дивизий вермахта: пехотной и танковой. Это не хвастовство, – военный переводчик должен все это делать так же быстро и четко, как пулеметчик разбирает и собирает пулемет. Но моим слушателям еще предстояло стать военными переводчиками, а я уже много месяцев занимался этим с утра и до вечера.

Словом, я заставил своих учеников забыть и мою неприличную молодость, и гротескно-нелепое появление, и даже обмотки. Но уж потом мне приходилось каждый день, не давая себе спуску и поблажки, быть, а значит, не заботиться о том, чтобы казаться.

Без малого десять лет – с 1941-го по 1950-й – прослужил я в армии. Едва ли не каждый день жизнь и служба сталкивали меня с дилеммой «Быть или казаться?». В действующую армию попал поздно. Вначале меня не отпускали с преподавательской работы, потом помешала тяжкая болезнь. Когда, наконец, оказался на фронте, мне, естественно, как всякому новичку, было страшно. Но больше всего меня пугало, что кто-нибудь из бывалых фронтовиков, например солдаты из разведроты, из которых трое-четверо несколько раз попадали под мое начало, подумают, что я боюсь. Значит, надо вести себя так, чтобы никому и в голову не могло прийти такое. Мне помогали в этом неопытность и близорукость.

Кое-чему научило одно происшествие. Я получил в дивизии под расписку группу пленных, только что взятых на окраине Берлина. Предстояло провезти их по рокадной дороге, то есть дороге, расположенной в прифронтовой полосе и параллельной линии фронта, к Франкфурту-на-Одере, где шли тяжелые бои, и перебросить пленных через передний край: пусть расскажут во Франкфурте, что бои идут уже в Берлине. Чтобы растолковать им достаточно опасное для них задание, я привез их в немецкий фольварк, где размещалась наша отдельная фронтовая разведрота. Психология моих «подопечных» подсказывала: полчаса энергичной строевой подготовки облегчат постановку задачи и обеспечат ее выполнение – пленные должны почувствовать, что они снова в условиях непререкаемого повиновения. Место и время для этих действий выбрать неудачнее было трудно – фольварк находился под тяжелым обстрелом. Опытные пленные глядели на разрывы с ужасом, но комaнду выполняли; автоматчики, меня сопровождавшие и уже ничему не удивлявшиеся, охраняя квадрат, на котором я подчинял пленных своей воле, тихо и с полным основанием ругались. И вдруг раздался крик:

– Сережка! Ты спятил!

Я оглянулся и увидел под сводом глубоких ворот приятеля по довоенному институту – Давида Самойлова, ныне известного поэта, в те далекие годы – старшину разведроты.

– Сюда! – скомaндовал он. – В укрытие с солдатами и фрицами!

И он увел нас в сравнительно безопасное место, где отругал меня, потом на глазах изумленных автоматчиков и пленных обнял. Мы не виделись с июня 1941 года.

Я бы не стал рассказывать эту историю, да она давно существует в устном рассказе Давида: «Двор под обстрелом. Въезжает «студебеккер», через борт неуклюже переваливается старший лейтенант, за ним автоматчики и пленные, и он начинает муштровать пленных, как на плацу...»

Еще два раза едва не сложив головы, я понял: чтобы «быть», надо вообще не думать, каким кажешься. Думать надо о деле. Если меня убьют потому, что я буду заботиться о впечатлении, которое произвожу, задание останется невыполненным. Не думать о том, насколько храбрым или нехрабрым кажешься, думать только о деле, остальное приложится!

Многие молодые, да и не только молодые люди думают, что тот, кто хочет быть мужественным, должен казаться грубым.

У меня перед глазами десятилетиями маячит выразительный пример. Рос в интеллигентной семье единственный ребенок. Мать любила его без ума и безмерно баловала. Отец, человек немолодой, суровый, властный, был слишком занят работой, чтобы противопоставить этому свою линию. Сыну дали воспитание, которое его мать считала наилучшим и в котором действительно было немало хорошего. Его с детства обучали хорошим манерам и иностранным языкам, со вкусом одевали. Он сам обнаруживал с детства многие прекрасные качества, обычно маменькиным сынкам не свойственные: был смелым и спортивным, хорошо ходил на лыжах, гонял на велосипеде, занимался грeблей, учился неплохо, а едва кончив школу, чтобы стать независимым от родителей, начал успешно работать в одном издательстве. Однако проработал там недолго, Совсем молодым человеком выбрал себе другую – трудную, мужественную профессию и другую среду. И вот тут-то, вероятно услышав насмешки по поводу своего вида и манер и не сумев отстоять своей личности, он начал подражать скверным образцам, скрывая свою воспитанность, как дурную болезнь.

Когда через несколько лет мы встретились, он играл роль солдафона, лихого хвата, хриплоголосого грубияна, сквернословил, плоско острил. С сослуживцами и сверстниками был запанибрата, «кого хошь», по его словам, мог хлопнуть по плечу, со всеми был «на вась-вась», с женщинами обходился, как гарнизонный ловелас. Лихо, на глазах матери опрокидывал стакан водки. Пьянея, был нехорош, мутнел взглядом и мокрыми губами пес хвастливую ахинею. При начальстве, с которым, между прочим, отлично умел ладить, вел себя чуть иначе, но основной рисунок был тот же: «Я – «рубаха-парень», даром что из интеллигентов». А я глядел на пего, с детства владеющего французским и немецким, твердо знающего, в какой руке держать вилку, а в какой нож, и думал: «Неужто другие не видят, что он – ряженый, что у него, как у скверного актера, голос напряженно-неестествен, актерские приемы утомительно однообразны и неубедительны, парик и грим не могут скрыть внутренне неуверенного в себе человека и что он корчит из себя сильного, потому что, очевидно, слаб? Пройдет с годами».

Думал с надеждой: этот знакомый был не безразличен мне. Нет, не прошло! Целая жизнь пролетела, и теперь этот уже старый человек изъясняется все тем же грубоватым тоном, так же мгновенно переходит с любым на «ты», развязно хлопает собеседников и слушателей по плечу, беспардонно хвастается, стараясь убедить, что такой тон и есть проявление мужества, которое-де свойственно отважным летчикам, мореходам, землепроходцам. Этот тон «сидел» на нем когда-то, как наряд с чужого плеча. Теперь он оброс им, как коростой. Хотел в юности сбросить одеяние старомодного, благонравного домашнего воспитания и не стал отстаивать того, что было в этом воспитании ценным. А во что облекся? В постоянный грим и костюм хама. Но этот грим и наряд не безразличны к сущности человека. Если долго изображать хама, с годами непременно станешь хамом. Так оно и произошло.

Избранная линия поведения требовала пренебречь родительской любовью, пусть слепой и неразумной, но безмерной. И он провел эту линию последовательно до cмepтного часа отца, который перед cмepтью все ждал и не мог дождаться сына. Почти ослепший, почти оглохший сидел старик целыми днями один-одинешенек в кресле посреди квартиры, ждал сына, спрашивал тех, кто заходил к нему, не видели ли его? А тот знал, как скупо отмерен срок отцовской жизни, но то и дело уезжал, даже не оставляя отцу адреса. Когда его в последний раз отвезли в больницу, сына по странному совпадению снова не оказалось в Москве.

Страшнее похорон, чем похороны его отца, я не видел. Приехало несколько поколений сослуживцев покойного – тот едва ли не всю жизнь проработал на одном месте,– знакомые и друзья. Их оказалось много – у родителей был открытый и гостеприимный дом. Почти всех этих людей, когда они пытались узнать у сына об отце, понять, почему сын забросил его, не навещает, почти не звонит, не пишет, когда уезжает, он сумел оскорбить, прогнать, отвадить, только бы не напоминали о том, о чем он твердо решил забыть. И теперь все шли к гробу, минуя сына стороной. Никто не подошел к нему выразить соболезнование. Подняли гроб. Его несли друзья и родственники – старые люди. Для сыновнего плеча под отцовским гробом, не сговариваясь, места не оставили. Играл роль «сурового мужчины», вжился в нее. Доигрался...

Существует расхожий литературно-психологический штамп. Грубость и резкость изображаются в книгах, на экране и на сцене как проявление недюжинной творческой личности или как защитная броня, под которой скрывается нежная и ранимая душа. Но нередко под маской грубости не скрывается ничего, кроме грубости. С печальным недоумением прочитал я, а потом посмотрел в театре пьесу умного, талантливого драматурга, многие произведения которого мне дороги. В провинциальный городок попадает крупный московский архитектор. Он недоволен тем, как здесь, в глуши, воплощен его замысел. Все это в грубейшей, высокомернейшей форме выкладывает местному коллеге. Гость язвит, слушая возражения местного архитектора, унижает его, беспардонно пользуясь тем, что тот моложе, скромнее и чтит в приезжем гостя и пожилого человека. Все грубое, унизительное, обидное приезжий словно нарочно говорит молодому коллеге в присутствии его жены. Попутно похваляется – ему-де нужно как можно скорее улететь отсюда; комaндировка в дальний город – эпизод, а у него много дел поважнее. С другими жителями глубинки он столь же высокомерен. Бесцеремонно компрометирует одинокую и, судя по всему, хорошую женщину, которая сразу (правда, неизвестно почему) увлеклась им, оскорбляет ее друга, который с полным основанием хотел уберечь ту, кого любит, от двусмысленной ситуации. Автор старается убедить нас, что под этой маской – большая душа и оригинальный ум.

Нам хотят внушить, что большой талант (а никаких проявлений его мы не видим) имеет право на «нестандартное» поведение, оно, мол, свидетельство небaнaльности и яркости. А мне захотелось сказать драматургу: вы поэтизируете человека, за позой которого нет ничего, кроме чувства собственной безнаказанности.

Быть или казаться?

Своеобразно возникает эта проблема в жизни людей свободных профессий – актеров, литераторов, музыкантов. Многим из них веками было свойственно стремление выделиться, подчеркнуть свою исключительность, принадлежность, к избранному кругу. Так появились выражения: «поэтическая прическа», «актерская физиономия», «художественный беспорядок». Поэтические кудри до плеч, бархатные куртки и банты художников, шевелюры музыкантов описаны в литературе, запечатлены в живописи и на фотографиях. Высмеяны в карикатурах и эпиграммах. Менялась мода, а вместе с ней и ее художественно-артистическое ответвление. Помните провинциального «первого любовника» в одном из рассказов Чехова? Молодого человека в прюнелевых ботиночках и с томным голосом, который хвастается своими любовными победами?

Настоящим актерам, поэтам, музыкантам не приходится заботиться о том, чтобы их узнавали по оригинальности одежды и манер. Такое стремление – почти всегда признак внутренней неуверенности.

Первыми известными литераторами, с которыми я познакомился в юности, были Михаил Аркадьевич Светлов, Константин Ге opгиевич Паустовский, Александр Иосифович Роскин, Рувим Исаевич Фраерман – каждый личность, да какая! По напрасно стараться вспомнить, чем отличался их облик от облика любого представителя интеллигентной профессии тридцатых годов. Ничем!

Вот у меня на столе одна из фотографий Светлова. Он сидит на сцене Центрального Дома литераторов в день своего последнего юбилея. Темный костюм, незаметный галстук, ни намека на оригинальность или фатовство.

Огромная витрина с довоенными фотографиями литераторов, погибших на фронтах Отечественной войны. Какие скромные костюмы, пиджаки, куртки, кепки, рубашки! И какие прекрасные, незаурядные лица! Зато вспомните, как вызывающе импозантен, демонстративно-элегантен был некий литератор в неоконченном «Театральном романе» Булгакова и какую сатирическую злость автора вызывало его демонстративное пижонство и сибаритство!

Одного такого служителя муз мне довелось увидеть в студенческие годы. Он, знаменитый писатель, вел в нашем институте кружок начинающих прозаиков. Мы провожали его после занятий к остановке трамвая. Шли по Ростокинскому проезду, что в Сокольниках, похожему в те годы на улицу любого провинциального городка.

Можно было поручиться, что до следующего занятия нашего кружка здесь не появится ни одного такого щеголя, с такой тяжелой тростью, с таким массивным перстнем, с такой английской трубкой, в такой серо-голуоой шляпе, в таком не но годам ярком шарфе.

– Европа «А!»– как говаривал Остап Бендер.

Его облик запомнился прекрасно: поставленный голос и барственные манеры. Его суждения начисто забылись. Но в конце концов не это главное. А его книги? Я недавно раскрыл их: написано мастеровито, щегольски, с блеском, но, господи, как холодно!– сплошная демонстрация профессионализма.

В годы моего довоенного студенчества нас не занимало, как мы одеты. Донашивали одежду школьных лет, покупали дешевые бумажные свитера, тяжелые ботинки на кожимите или парусиновые туфли. Многие ходили на занятия в байковых лыжных костюмах – они отличались бесформенностью, унылыми расцветками, но большой пpaктичностью.

Молодые люди, не совсем равнодушные к моде, носили домодельные пуловеры, выпуская поверх выреза воротничок рубашки. Так был одет обаятельный молодой герой из антифашистского фильма, снятого по роману Фейхтвангера «Семья Оппенгeйм». Нам казалось, что это выглядит по-европейски. О настоящих импортных вещах никто и не слыхивал. Одежду, не мудрствуя лукаво, поставлял «Москвошвей», мы ее носили. О том, как она выглядела, можно прочитать в опубликованном в те годы фельетоне Ильфа и Петрова «Директивный бантик». Читали, хохотали, но продолжали носить изделия «Москвошвея»,– а куда денешься!

Драм из-за того, что нечего надеть, среди моих сверстников не помню. Пока у меня самого не возникли впервые переживания на этой почве. Был я тогда студентом I курса. Осенью оказалось, что мое пальто, купленное еще в восьмом классе, носить более невозможно. Я получал стипендию, подpaбатывал переводами, но вклад мой в семейный бюджет был невелик. Просить у родителей, а тем более требовать новое пальто мне, восемнадцатилетнему, было стыдно. Мама извлекла из сундука папино осеннее пальто-реглан, сшитое из верблюжьего сукна в начале двадцатых годов. Я оторопел. Пальто доходило мне до пят, было бутылочно-зеленого цвета и застегивалось на огромные костяные пуговицы. Сейчас оно, вероятно, заставило бы модников побледнеть от зависти.

– Весьма эффектно!– сказала в утешение моя тетя, вызванная на консультацию, и ушла хохотать в другую комнату. Я покорился судьбе. В ту пору мы увлекались Александром Грином. Такое пальто вполне могло бы облекать одного из его героев. Почувствуют ли это сходство мои товарищи? Примирит ли оно с моим пугающим видом любимую дeвyшку? Чтобы подчеркнуть суровый романтизм своего одеяния, я в огромную петлю на лацкане вместо пуговицы просовывал большой палец правой руки, зажимая четырьмя остальными грубую ткань пальто, ходил подчеркнуто широкими шагами, мрачно насупившись и нервно комкая ткань, казавшуюся мне столь же суровой, как моя жизнь в роли одного из героев Грина. Но этого сходства не оценил никто из нашей компании. Только мой друг Женька сказал однажды, когда мы возвращались из института домой:

– А не пыжился бы ты, братец!

И между нами состоялся памятный разговор, что естественное поведение, при котором все – интонация, манеры, одежда – полностью отвечает внутренней сущности человека,– редкое благо. Оно не часто дается человеку от природы. Большинству приходится трудно, иногда мучительно искать и создавать свой внешний образ. И великое счастье найти его, а иногда просто отказавшись от поисков, быть тем, что ты есть, совершенствуя свое, а не заимствуя чужое и часто чуждое тебе.

ШТРИХИ К ПОРТРЕТАМ

I

В жизни мне везло на учителей. В том числе и в те годы, что я служил в армии. Одним из них, память о ком мне особенно дорога, был генерал-майор, впоследствии генерал-лейтенант, Николай Николаевич Биязи, смуглый, кареглазый, красивый броской красотой южанина, в прошлом наш военный атташе в Италии, специалист по горной войне, доцент, автор словаря, создатель военного факультета в Институте иностранных языков, а затем начальник и душа Военного института иностранных языков. Институт в 1941 – 1943 годах находился в Ставрополе на Волге (там, где теперь город Тольятти), а позже, с осени 1943 года, был переведен в Москву.

Не скажу, что Биязи дилемму «Быть или казаться?» решал однозначно: важно «быть», а каким «кажешься» – неважно. Был он личностью яркой, но и казаться еще ярче любил безмерно. За что не раз расплачивался.

Впервые я увидел его так: мы, курсанты курсов военных переводчиков, которых отдали в подчинение институту Биязи, совершили пеший переход из Куйбышева в Ставрополь по февральскому гололеду. Намерзшись и наголодавшись, ждали в одной из промерзших ставропольских школ решения своей судьбы и засыпали от усталости. И вдруг во дворе появились сани. В них был впряжен чудо-конь с лебединой шеей и тонкими ногами. Из саней выпрыгнул бравый генерал в бекеше и папахе, с ярким румянцем на щеках и веселыми проницательными глазами. Вошел к нам, выслушал рапорт, осмотрел наш строй, бодро приказал:

– Вымыть! Прожарить! Накормить! Дать отдохнуть! Продолжение знакомства завтра!

И назавтра, пропаренные и прожаренные, насколько можно накормленные, мы сидели в классе, а перед нами упруго расхаживал генерал Н. Н. Биязи – мы уже знали как его зовут – и читал нам пламенную лекцию о роли военных переводчиков в боевых действиях. И получалось так, что от военных переводчиков на фронте часто зависит многое, а иногда все. Это было преувеличением, но каким вдохновляющим!

Да, генерал Биязи любил сходу произвести впечатление, вызвать к себе интерес и симпатию, влюбить в себя. И производил впечатление, и вызывал, и влюблял, и завоевывал симпатию. Сутью его личности и работы было представление, что культура – могучее оружие, армии и в мирное и в военное время нужны люди, блестяще образованные, знающие языки, историю, географию, быт и нравы стран мира, и кроме минимальных знаний, насущно необходимых, чтобы допросить пленного, узнать, как проходит передний край обороны, сколько орудий в его батарее или самолетов на аэродроме, нужен большой запас знаний, который позволит прочитать сложнейший военный текст, разобраться в любом уставе и наставлении, в любой скорописи, в хитрости того, кто отвечает на вопросы. Нужно то, без чего сегодня можно обойтись, но что понадобится непременно завтра, послезавтра, через год, через несколько лет.

Допрашивая в лагере пленного о расположении цехов одного огромного берлинского предприятия, я ошеломил его и сделал разговорчивым, спросив, ходят ли еще часы на здании дирекции. Наш генерал говорил, что переводчику мало знать уставы и наставления противника, он должен знать вид его городов, быт, нравы, обычаи, собирая эти знания отовсюду, в том числе и из художественной литературы. А завод, которому был посвящен допрос, описан в романе одного немецкого писателя. И то, что я знал этот роман, в нацистской Германии запрещенный, говорил с пленным так, будто недавно побывал на этом заводе, решило ход допроса.

Хотя многим это казалось ненужным излишеством и вредным чудачеством, но Биязи упopно собирал знатоков даже таких языков, о которых тогда мало кто слыхивал. Зачем они могут понадобиться? Но Биязи не ошибся: скоро понадобились!

К людям, по-настоящему образованным, наш начальник был преисполнен великого уважения. Любо-дорого было поглядеть и послушать, как он говорил с знаменитыми лингвистами, со специалистами но педагогике и методике, с представителями прочих гуманитарных профессий. Когда институт вернулся в Москву, он собрал на кафедрах и в Ученом совете цвет гуманитарных наук, лелеял известных ученых, прочно сдружив наш институт с МГУ и ЛГУ, с Академией наук. Председателем экзаменационной комиссии по языковым дисциплинам бывал у нас академик В. В. Струве, кафедру литературы некоторое время возглавлял профессор Н. Я. Берковский. Напечататься в Трудах и Ученых записках института было лестно любому ученому. Генерал не старался казаться поклонником науки, он им был. Полный уважения к ее маститым мужам, он любил научную молодежь и доверял нам, молодым преподавателям, самостоятельные курсы. В двадцать лет с небольшим с его благословения мы читали старшекурсникам самостоятельные курсы, читали на немецком языке – тоже требование нашего генерала. Однажды он представлял нас, своих питомцев, уже упомянутому академику В. В. Струве. И академик приветливо, в лучших университетских традициях сказал:

– Рад познакомиться с вами, коллеги.

Мы были польщены, по больше нас просиял наш Николай Николаевич.

Генерал Биязи научил нас многому. Среди прочего – безукоризненным военным манерам. Они в его представлении прежде всего включали точность. Он никогда не действовал по пословице «Начальство не опаздывает, оно задерживается», не задерживался и не опаздывал ни на минуту. Но и подчиненным опозданий не спускал. В особый гнев его приводило опоздание минутное.! «От опоздавшего на десять минут требую объяснения – у него должна быть причина. Наказать накажу, но объяснения должен выслушать. Опоздавшего на минуту наказываю сразу – это распущенность»,– говорил он.

Хорошие военные манеры в представлениях генерала Биязи включали в себя вежливость по отношению к мужчинам и галантность по отношению к женщинам. Если к нему в кабинет входила женщина, он неизменно вставал. В ту пору в армии, а особенно у нас в институте, служило много женщин, и генерал, разговаривая, например, с начальником кафедры, женщиной в звании майора, говорил с ней, как полагается говорить генералу с офицером, начальнику с подчиненным, но никогда не забывал, что перед ним женщина.

Был он вспыльчив. Но в гневе не кричал, и уж тем более, не бранился. Биязи в гневе понижал голос и начинал говорить холодно-язвительно. Это действовало сильнее крика. Однажды он столкнулся на плацу с группой молодых военных преподавателей. Мы были возбуждены каким-то происшествием, обсуждали его громко, употрeбляя отнюдь не литературные выражения. Мы еще не успели заметить начальника института и отдать ему полагавшегося приветствия, как он заметил и услышал нас и произнес всего три слова:

– Офицеры! Интеллигенты! Филологи!– Мы были готовы провалиться сквозь твердь плаца.

Когда в августе 1945 года я доложил генералу о возвращении из Берлина к постоянному месту службы и на его вопрос «Что было особенно любопытно?» рассказал, как допрашивал пленных из Западного батальона переводчиков вермахта и об особенностях применявшейся у них методики обучения, он не имитировал интереса. Ему было действительно интересно. Генерал тут же вызвал тех, кого это касалось по должности, и приказал мне:– Повторите еще раз! А потом:

– Готовьте подробное сообщение!

Не знаю откуда, но наш генерал узнавал о наших личных тревогах и заботах. Мне нужно было привезти домой жену из больницы. Она была очень слаба. Такси тогда в Москве еще не ходили, «левак» был нам не по средствам. Меня неожиданно вызвал адъютант генерала и сказал, что начальник института на следующий день дает мне свою машину. Такое не забывается!

Впрочем, иной раз об этом у нас шли споры – что стоит за таким поведением генерала: искреннее движение души или любовь к популярности. А это ипостась все той же проблемы – быть или казаться?

Однажды наш генерал проводил с нами беседу о военной психологии. Он привел такой пример.

После тяжелого сражения и перед сражением еще более тяжелым Наполеон обходил походный лагерь. Он увидел, что один из его гренадеров, стоя на часах, уснул и у него из рук выпало ружье. Тягчайшее воинское преступление! Надо вызывать караульного начальника, снимать часового с поста, отдавать под суд. Кара за сон на посту – вплоть до cмepтной казни. Однако Наполеон поднял выпавшее ружье и сам стал на пост вместо спящего гренадера. Когда разводящий привел смену, Наполеон сказал ошеломленному капралу: «Я приказал часовому отдохнуть!» Император был единственным, кто, кроме караульного начальника, имел право сменить часового на посту. На утро об этом узнал весь лагерь, к началу сражения – вся армия. Генерал рассказал нам эту историю с истинным восхищением.

– Каково!– воскликнул он. Однако его восторг разделили не все. Завязался спор. Генерал дал высказаться всем нам, начиная, по старинному воинскому обычаю, с младших по званию.

– По-моему, это актерство!– сказал один из нас.

– Ради поднятия боевого духа можно и по-актерствовать,– сказал генерал.– Будто бы Суворов не актерствовал! В масштабах предстоящего сражения один уснувший гренадер сам по себе вряд ли встревожил бы Наполеона, но ради укрепления дисциплины он мог сыграть ярость. А он сыграл чуткость и не просто не наказал солдата, а стал на его пост часовым. Подчеркнул: «Я тоже солдат». Если для пользы дела полезнее выглядеть снисходительным, добрым, зачем показывать себя злым, грозным, мстительным?

Мне часто вспоминался этот пример и его анализ, и я подумал, что диалектика «быть или казаться?» сложнее, чем мне представлялось когда-то.

Последний раз я увидел нашего генерала в трудных для него обстоятельствах. Его новое назначение в одну из военных академий было весьма скромным.

Нам, большой группе его бывших подчиненных, было приказано принимать в академии экзамены по иностранным языкам. Мне думалось, что генерал предпочтет избежать встречи с нами. Зачем ему представать перед нами в новом качестве?

Плохо же я знал нашего генерала! Он встретил нас сам, встретил с необычайным радушием. Оказалось, помнит каждого. Всех расспросил, всем пожелал успехов, а потом пригласил отобедать с ним в столовой академии, проявив за столом хлебосольство, радушие, искреннюю приязнь к своим питомцам.

Да будет земля ему пухом!

II

Долго работал я под руководством талантливого журналиста и писателя, который был в ту пору редактором большой газеты. Он смело выдвигал молодых журналистов. Доверял нам и строго с нас спрашивал.

Тем, кто работал в газетах, известпо: у отделов в запасе обычно достаточно второстепенных статей, которые могут идти, а могут и не идти, хуже со статьями важными. Хорошие замыслы не всегда реализуются в редакциях. Однажды мы подготовили по решению редколлегии страницу «Письма читателей о литературе». Она имела успех. Было решено давать такую полосу раз в месяц. Дня за четыре до конца мecячного срока меня – я заведовал отделом критики – вызвал главный. «Как полоса писем?» (Газетчики называют страницу – полосой.)

– Числу к двадцатому подготовим!– сказал я спокойно.

– Было решено – раз в месяц. А не через месяц плюс три-четыре дня!– жестко сказал шеф.

Признаться, я удивился. Какое значение имеет, появятся письма немного раньше пли немного позже?

– Принесите все, что у вас есть для полосы, и со всем отделом ко мне,– еще более жестко сказал шеф.

Он не отпускал нас из своего кабинета до тех пор, пока полоса не была готова. Работал вместе с нами до позднего вечера, давая предметный урок оперативности.

И не только оперативности.

Шеф внимательно прочитал письмо военного летчика, которого авария обрекла на неподвижность. Письмо называлось «Книги, которые помогают мне жить». Оно почти без правки было извлечено из нескольких школьных тетрадок, исписанных им на эту тему в госпитале. Рукопись была мужественпая, скромная, естественная и искренняя. Главному она понравилась. Кроме одного абзаца. Автор сравнивал свою судьбу с судьбой героя романа Киплинга «Свет погас»– художника, потерявшего зрение и ринувшегося навстречу cмepти в бою.

Шеф приподнял над этими строками остро отточенный карандаш, внимательно посмотрел на меня и сказал:

– Этого ваш летчик не писал. Это вы ему вписали. Он до разговора с вами про Дика Хель-дера и не слышал. Угадал?

Я покраснел: конечно, угадал. Я был тогда начинающим редактором, и мне казалось, что редактор вправе улучшать материал непрофессионала, и не задумался о том, насколько такое улучшение отвечает манере, хаpaктеру, знаниям автора.

Абзац, который мне самому очень нравился, был вычеркнут.

– В следующий раз я вашу работу делать не буду!– сказал главный.

Этот урок, как и многие другие уроки моего тогдашнего шефа, я запомнил. Сам так никогда больше никого не правил, но и себя подобным образом «улучшать» никому не давал.

Страница «Письма читателей о литературе» вышла день в день через месяц после первой.

Наш главный был незаурядным организатором и мог бы стать не только известным писателем и журналистом, но и руководителем любого большого дела. Умел вовлекать в напряженнейшую работу коллектив, требовать работы и заставлять работать, но и сам работал неутомимо. Не щадя сил и не считаясь со временем. Все это отвечало его внутренней сущности: человека твердого, честолюбивого, энергичного, многому научившегося на войне у больших военачальников– постоянных героев его произведений.

Другие черты, например, заботу о подчиненных, стремление помочь им в трудных обстоятельствах, доброту и отзывчивость, он в себе, на мой взгляд, сознательно культивировал. Прежде всего для пользы дела. Добивался своего не только приказанием, по и обаянием. А обаяние у него и от природы было большим.

Мы, молодые журналисты, которым он поручал большую работу, с которых жестко требовал, но которых и поощрял,– прежде всего самостоятельностью, новыми интересными заданиями – относились к нему, как наполеоновские маршалы к Наполеону, были готовы для пего сделать все. Нужно было несколько разочарований, чтобы хоть частично освободиться от гипноза его обаяния, увидеть не только его сильные стороны, но и слабости.

Обстоятельства времени, действительно трудные, заставляли его иногда быть несправедливым. Так, он однажды уволил без всякой вины одну сотрудницу редакции, принося ее в жертву конъюнктуре, противостоять которой не мог. Она была скромным винтиком в редакции и большого ущерба делу ее увольнение не принесло, но одним лыком, которое ему ставили в строку недруги, стало меньше. Однако этим «лыком» был живой человек, ни в чем не провинившийся. В тогдашних обстоятельствах увольнение для этой сотрудницы означало катастрофу. Главный понимал это и при первой возможности, не отменяя решения, смягчил его: женщину, о которой идет речь, не совсем уволил из редакции, а перевел из литературных сотрудников в корректоры: перемена специальности, понижение в должности, уменьшение оклада. Но все-таки лучше увольнения. Многие говорили ей: скажи спасибо! Но она спасибо говорить не хотела и упopно добивалась отмены несправедливого решения.

Спустя несколько месяцев обстоятельства переменились к лучшему. Мы были уверены: главный вернет ее на прежнюю должность. Она снова обратилась к нему с такой просьбой и получила решительный отказ. Восстановить ее в прежней должности означало признать, что несколько месяцев назад он поступил с ней неверно. Исправить теперь свой вынужденный шаг он оказался не в силах. Не позволило самолюбие. Быть всегда верным припципам труднее, чем казаться. Нелегко признаваться в слабостях, особенно тому, кто прославляет мужество.

Однако сильный, незаурядный, неоднозначный хаpaктер этого по-настоящему крупного человека менялся. Особенно изменился тогда, когда все успехи, им достигнутые, все посты, им занимаемые, его слава и популярность, известность и авторитет могли бы внушить ему, что меняться незачем, воспитывать себя нет нужды. Но большая и разносторонняя работа – творческая, организаторская, общественная, которую он неутомимо выполнял всю жизнь, сопровождалась неизменной внутренней работой самовоспитания. Свидетельством было его выступление на собственном юбилее. Ему исполнилось тогда пятьдесят лет.

В ответном слове юбиляра, неподдельно волнуясь, он прямо сказал, что ему случалось в жизни и ошибаться, и проявлять слабость, и поступаться тем, чем поступаться не следовало, ему есть о чем сожалеть и чего стыдиться. И закончил речь обещанием, что больше никогда не сделает ничего, что противоречило бы совести, сколько бы ему ни осталось жить.

Он прожил потом еще почти пятнадцать лет. Обещание выполнил. Все, кто встречался с ним последние полтора десятилетия его жизни, запомнили, что он стал еще отзывчивее, чем был прежде. Отзывчивость эта была действенной. Он помогал людям и в беде и в трудностях, хлопотал об издании книг недооцененных писателей. Принимал деятельное участие в организации выставок художников, которые были несправедливо забыты. Но больше всего делал он, чтобы воскресить словом и кинокамерой память о солдатах Великой Отечественной войны. Тратил на все это силы, время, нервы, энергию, здоровье, которого осталось немного. Использовал весь свой с годами возросший авторитет во благо людям, искусству, литературе. Десятки, да что десятки, сотни, может быть, тысячи людей могут рассказать об этом. Продолжал неутомимо трудиться, делая главное дело своей жизни,– создавая книги. Сохранил в себе качества, которыми отличался смолоду,– невероятное трудолюбие, энергию, деловитость, точность, организованность. И бесконечно усилил другие качества, которые с годами становились все более заметными в его хаpaктере,– деятельное стремление делать добро.

Я по-разному относился к этому человеку в разные годы: безоговорочное и лишенное критики восхищение в молодости сменилось более трезвым, а потом даже критическим отношением к нему в зрелые годы. И в итоге пришел к чувству глубокого, куда более осознанного, чем в молодости, уважения к нему и к пути, который он прошел.

На внутренних душевных весах часто колeблются: «быть» и «казаться». На весах этого человека они тоже колeбaлись. Размахи были большими. Но перевесило: «быть»!

III

Одному моему коллеге-журналисту случилось как-то познакомиться с блестящим медиком, доктором наук, и в обстановке необычайной: медик рассказывал о своей профессии молодым актерам. Всех покорил простотой и естественностью манер, а главное, значительностью того, о чем говорил.

Мой коллега захотел написать о нем и не без некоторой робости сказал профессору о своем желании. Тот охотно согласился и пригласил журналиста в свою клинику. На операции, на «пятиминутку», на обход, на лекцию, на общебольничное собрание. Возвращался журналист с этих встреч восхищенным. Он рассказывал мне, какие сложнейшие операции проводит профессор, как четко и спокойно дает указания помощникам, как доходчиво объясняет ученикам суть своих действий. Он уже знал о сложных операциях, которые впервые освоил его знало-мый, какие труды тот опубликовал, а какие готовит к публикации. Однажды мой коллега вернулся из клиники подавленным. Едва началась операция, стало ясно: спасти пациента нельзя. Профессору пришлось все объяснить самому близкому для больного человеку. О словах, которые профессор нашел, о тоне, которым он их произнес, мой коллега говорил как о высоком проявлении мудрости, такта, милосердия...

Шло время, а мой коллега все еще не написал очерка об этом враче. (Назовем его Н. Н.)

– Разочаровались?– однажды спросил я.

– В главном нет. Но не могу понять, зачем он, талантливый, признанный, так старается понравиться всем. То говорит таким сладким голосом, ну, просто «Сахар Медович», то вдруг предстает этаким грубияном, сорванцом.

– То есть как?

– Л так! Пришел к нам в гости. Вошел в кабинет и сел на пол. Зачем? Оригинальность? А моей жене, они едва знакомы,– брякнул:

– Это разве чай! Кто так заваривает?

Все время играет! Идем по улице, ведем важный разговор. Вдруг он кидается наперерез такси, свистит в два пальца, садится в машину, кричит: «Пока! Я на консультацию!» Однако название важного учреждения, куда едет консультировать, проскандировал полностью. Чтобы я проникся!

Входим с ним в клинику. Навстречу помощники, ученики, врачи, сестры. А он по лестнице через три ступеньки скачет и всем небрежно бросает: «Привет! Привет! Привет!»

– Прекрасно! Сердце значит здоровое!

– А мне показалось, ему одинаково не хотелось ни козлом по лестнице скакать, ни свистеть на улице в два пальца. А смысл его выходок прост:– вот он я – каков! Молодой, непосредственный! Профессор, а маститости ни следа. Обаятельный антиштамп.

– Вот так и напишите! Портрет обретет светотень, герой станет живым... Отделите в этом хаpaктере зерно от плевел.

– Не могу, по этическим соображениям не могу. Он ведь мне столько времени отдает не ради светотени. Он ждет своего портрета. Парадного. Во весь рост. Точнее парадно-иHTиMного.– Он вздохнул:

– Не люблю я, когда персонаж сам себя так старательно подает под соусом собственного изготовления.

Я удивился:

– Почему так резко? Уж не кошка ли между вами пробежала?

– Не кошка, а выборы в высокое научное учреждение. Его выдвинули кандидатом. Как он обрадовался! Звонил мне, советовался: то ли форсировать появление статей о себе,– кое-кто написать вызывается,– то ли повременить? Ведь, с одной-то стороны, статьи привлекут внимание, а с другой, чего боже избавь, вызовут ревность коллег. Ну, что тут посоветуешь? Оставаться самим собой! Так ему того мало, что он уже есть. Ему еще хочется казаться. Ну и пустился во все тяжкие и засуетился неприлично. Интервью дает по всем вопросам. Очерки о нем замелькали. Не очерки – жития!

– Ревнуете?

– Нет! Я житий не пишу. А интервью? Добро бы по специальности давал. Тут ему есть что сказать. Так нет: о кино, о театре, о литературе. Учит всех – и писателей, и режиссеров, и актеров. Не понимает, что кабы не его звания, степени, должность, слава, такие ответы печатать бы не стали. Дилетантство! Но редакции страсть как любят, чтобы знаменитые физики о балете высказывались, а химики – об оперетте! Это модно.

– Почему так зло?

– Разве? Это не злость, а досада. Когда знаменитый хирург С. С. Юдин писал о литературе, о живописи, вообще о культуре,– все, что он об этом говорил, было существенно, органично, глубоко. Имело право на существование, независимо от его титулов и славы. Когда физик-теоретик Е. Л. Феинберг пишет о сложнейших проблемах искусства и высказывает мысли, оригинальные и неожиданные, это интересно и важно само по себе, независимо от того, будет или не будет стоять над статьей: члeн-корреспондент Академии наук. Каждое слово С. С. Юдина и Е. Л. Фейнберга обеспечено золотым запасом ума, души, знаний, упopных размышлений о проблемах культуры. То, что о гуманитарии говорит хирург знаменитый или физик знаменитый, придает высказываниям дополнительный интерес, но не служит пропуском в печать. Моего же потенциального героя занимают не столько проблемы искусства, сколько демонстрация того, что его интересуют проблемы искусства.

Однажды Н. Н. снова пожелал со мной встретиться. Написал он книгу. Дал ее мне прочитать в рукописи, чтобы услышать мое мнение. Все, что о профессии, о пациентах, об их близких,– важно, дельно, умно, широко, интересно. Об общечеловеческих проблемах бледнее. О литературе совсем слабо. Да, бог с ними, с его суждениями о литературе. Об этом и без него есть кому сказать. Книга мне в целом понравилась. Я высказал частные замечания. Он принял их с благодарностью. Странным показалось мне предисловие. Написал его некто, занимающий в медицинской иерархии высокое положение. В предисловии в самых превосходных степенях говорилось о заслугах Н. Н. По сути, справедливо, но стиль был преждевременного некролога.

Говорю:

– Поскольку с тем, кто писал предисловие, я не знаком, и он моего мнения не спрашивал, от суждения о предисловии воздержусь.

– То есть как незнакомы?– весело рассмеялся Н. Н.– Предисловие писал я. Коллега его только любезно подписал.

Мне стало противно,– продолжал журналист.– Я своего возмущения не показал – он был гостем в моем доме, но подумал: все! Больше я с ним не знаюсь: что ему дает право настолько не уважать меня, так бесстыдно передо мной заголяться?

Н. Н. почувствовал, что дал маху, и сказал умиротворяюще:

– Так принято!

А я, слушая рассказ своего друга журналиста, подумал: в начале века немецкий историк культуры и нравов Макс Кеммерих издал заменательную книгу «Вещи, о которых но говорят вслух». Он писал в ней о кумовстве и беспринципности, о кастовой нетерпимости в науке и о многом другом, что существовало, но в чем вслух не признавались. Оказывается, теперь не только в превосходных выражениях пишут о собственных заслугах и талантах, но и не стыдясь говорят об этом вслух! Вот куда заводит человека талантливого, но слабого, желание не только быть, но и казаться.

Мой друг продолжал: – Вы знаете, что такое «имэдж»?

– Английское слово. Образ, изображение, отражение в зеркале. Насколько помню, еще «икона».

– А в наше время у слова «имэдж» появилось еще одно значение. Это уже не просто образ, и уж вовсе не честное отражение в зеркале. «Имэдж» – это образ, какой человеку, занимающему определенное положение, следует иметь, дабы производить благоприятное впечатление на окружающих. «Имэдж» обеспечивает престиж и успех. Понятие это возникло на Западе, вместе со специалистами по «имэджу», чье дело создать представителям «истeблишмента» красочную биографию, легенду об их хаpaктере, подсказать манеру речи, прическу, костюм, милые чудачества, хобби, ответы интервьюерам и т. д. Мой знакомый сам старательно создает свой «имэдж». Он помнит об «имэдже», когда читает лекции, пишет статьи по общим вопросам, дает интервью.

Вот почему мой друг-журналист не написал портрета Н. Н.

Тот пишет свой портрет сам. Горько, что в этом портрете все сильнее проступают суетность и тщеславие. Желание казаться – отрава. Поддаваясь ему, человек утрачивает то, чем он был. И чем мог бы еще стать.

КТО НАС ВОСПИТЫВАЕТ?

Человек совершил проступок или даже преступление. Или просто не оправдал надежд, которые на него возлагали. Или тех, которые он возлагал на себя сам. Не состоялся. Казался чем-то, оказался ничем. Ищут объяснении. Ищет их и он сам. Чаще не столько объяснения, сколько оправдания. Окружающие винят семью, школу, коллектив, обстоятельства. И он сам винит семью, школу, коллектив, обстоятельства.

В прошлом веке для таких объяснений и оправданий была найдена формула «Среда заела».

Когда-то это звучало убедительно, потом обесценилось, приобрело пародийное звучание.

«Почему вы пьянствуете?» – «Среда заела!», «Почему бездельничаете?» – «Среда заела!», «Почему берете взятки?» – «Среда заела!» Над этим ответом стали подтрунивать, потом смеяться, потом издеваться.

Однако и до сих пор мы нередко прибегаем к этой классической формуле, облекая ее в иные слова, если хотим объяснить разочаровывающее, а иногда и пугающее поведение человека. Но не следует забывать, какую роль в своз» собственной судьбе играет сам человек, забывать о важной, а может быть важнейшей, части воспитания – самовоспитании.

Да, родители, семья, школа, все и всяческие коллективы дают человеку или недодают ему

очень многое. Но из всех обстоятельств, формирующих человека, важнейшее – собственное сознательное отношение к собственной жизни, к собственным мыслям и планам, и прежде всего – к собственным действиям.

Современники и потомки издавна помнили и чтили тех, кто упopным трудом самовоспитания определил свою судьбу, преодолев нeблагоприятные условия.

В Древней Греции было немало замечательных ораторов. Но больше всех запомнили Демосфена. Демосфен родился в 384 г. до н. э. Рано потерял отца, опекуны жестоко обманули его, присвоив отцовское наследство. Демосфен решил добиться справедливости. Он стал судебным оратором и добился приговора суда в свою пользу, но состояние его отца было к тому времени уже растрачено. Тогда Демосфен надумал стать оратором политическим и потерпел жестокую неудачу. В Древней Греции от оратора требовались звучный голос, безукоризненная дикция, выразительные жесты и мимика. А Демосфен говорил тихо, картавил, был неуклюж, нервно подергивал плечом. Но он превозмог эти недостатки. Предания рассказывают, как он развил силу голоса: заставлял себя говорить громко и звучно на берегу моря, стараясь заглушить прибой, брал в рот камешки, чтобы научиться чисто произносить звук «р». Он упражнялся в жестах и мимике перед высоким зеркалом. Подвешивал над плечом меч, чтобы уколы отучили его от нервного подергивания. И наконец, покорил слушателей содержанием и красотой своих речей. Первую политическую речь Демосфен произнес, ратуя за сохранение независимости Афин против попыток македонского царя Филиппа И подчинить Афины своей власти. Потом он еще не раз произносил речи против царя Филиппа И – «филиппики», они сохранились в истории как образцы непревзойденного красноречия, благородного по содержанию и прекрасного по форме, и на долгие века стали примером для ораторов. Само имя «Демосфен» обрело значение нарицательное. История жизни Демосфена, упорство, с которым он победил обстоятельства, преодолел препятствия, казалось бы неодолимые, и сумел стать тем, кем стремился, поучительна и для нашего времени.

Во все века писатели, педагоги, ученые обращали внимание на такие примеры, собирали их, записывали, толковали. Их полезно знать самим и рассказывать о них нашим детям, ученикам, друзьям. Но не будем и пытаться даже коротко напомнить о самых важных из них. Тогда глава эта станет бесконечной. Обратимся здесь лишь к некоторым.

Французский философ Пьер де Ла-Раме, иначе называемый Петром Рамусом (1515 – 1572), впервые поразил мое воображение, когда я прочитал о нем в послесловии к «Опытам» Мишеля Монтеня. Там было написано:

«Выходец из народа – сын бедного пикардийского крестьянина,– Рамус, проявив большую силу хаpaктера и обнаружив замечательные способности, стал одним из самых замечательных профессоров основанного Франциском I светского университета Коллеж де Франс, исключительный дар речи которого привлекал в его аудиторию несметные толпы слушателей... Решительный противник схоластизированного Аристотеля... Рамус еще в 1536 г. на диспуте с целью соискания им степени магистра наук выставил неслыханный для тех времен тезис: «Все, сказанное Аристотелем, ложно»... Во время Варфоломеевской ночи этот «воин науки»... этот ученый, являвшийся украшением Франции, имя которого гремело по всей Европе... был убит наемными убийцами, которых привел к нему его враг схоласт-обскурант Шариантье».

Эта краткая хаpaктеристика поражает. Молодой ученый отваживается в Париже – в ту пору средоточии схоластики – выступить против Аристотеля, провозглашенного католической церковью непогрешимым авторитетом, и, непобежденный в научном споре, гибнет от руки своих «ученых» противников. Поистине конспект для исторической трагедии!

Жизнь Рамуса – подвиг постоянного самовоспитания. Мальчиком убежал он в Париж из родной деревни. Хотел поступить в настоящую школу. Ему шел тринадцатый год, когда он был внесен в список одного из колледжей Парижского университета. Такой колледж был чем-то вроде школы-интерната, а его ученики были наполовину школьниками, наполовину студентами. Пьера взяли в колледж как слугу богатого школяра. Днем он прислуживал господину и сопровождал его на лекции. По ночам сидел над книгами. Чтобы просыпаться среди ночи, Рамус подвешивал над медным тазом камень на веревке, а к веревке привязывал фитиль и, когда ложился спать, поджигал его. Медленно тлея, фитиль добирался до веревки, веревка перегорала, камень с грохотом обрушивался в таз, Пьер вскакивал с жесткого ложа и садился за книги. К двадцати годам Рамус стал одним из самых начитанных и образованных молодых ученых в Парижском университете. В двадцать один год он защитил диссертацию, которая навлекла на него ярость всех, кто боялся новшеств в науке.

Обратимся к примерам из отечественной истории.

В 1738 году в селе Дворянинове Тульской губернии в небогатой и незнатной дворянской семье родился Андрей Тимофеевич Болотов. По обычаю того времени, он маленьким ребенком, как Гринев из повести Пушкина «Капитанская дочка», был записан в полк. Его учили наставник из немцев и отец. На недолгое время Андрея отправили в частный пансион в Петербург.

Болотов рано потерял родителей. Пришлось вернуться в родное село, где он и прожил до шестнадцати лет. После cмepти родителей никто не занимался его воспитанием. И быть бы ему дворянским недорослем, если б он сам упopно не стремился к образованию. В отцовском доме сохранилась хорошая библиотека. Своими наставниками юный Болотов сделал книги. Он изучал историю, географию, математику, фортификацию. Когда Болотову было семнадцать лет, его потребовали в полк. Оп участвовал в Семилетней войне. Вот тут-то ему и пригодился немецкий язык, выученный в детстве. Болотов стал военным переводчиком. Походная жизнь и служебные обязанности оставляли немного времени для самообразования, но он использовал его без остатка. Читал, переводил Не только то, что требовалось по службе, продолжал изучать разные науки, среди них философию. Когда его полк попал в Кенигсберг, Болотов добился разрешения посещать лекции в тамошнем университете. Но и этого ему было мало. Он с успехом принимал участие в философских диспутах. Около тридцати лет от роду Болотов вышел в отставку и вернулся в деревню. Небогатому помещику Тульской губернии прослыть среди своих соседей человеком ученым было не так уж трудно. Но Болотов не хотел довольствоваться такой репутацией. Он действительно хотел стать ученым. Теперь он занялся ботаникой и медициной, агрономией – пpaктически и теоретически. Основал первый в России сельскохозяйственный журнал «Сельский житель», позже редактировал «Экономический магазин», выходящий как приложение к газете «Московские ведомости». С годами тяга к знаниям у Болотова не убывала. Он увлекся педагогикой и попробовал свои силы в драматургии.

Вся долгая жизнь Болотова (он прожил до девяноста пяти лет!) – непрерывный труд самовоспитания. Его мемуары, «Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные им самим для своих потомков» – ценный памятник русской культуры и быта XVIII века. Многие страницы этих книг обладают несомненными художественными достоинствами.

Сколько раз мог бы он свернуть с однажды избранного пути, сослаться на нeблагоприятные обстоятельства, судьбу или среду! Но всю свою жизнь он был Еерен еще в самой ранней юности намеченной цели – просвещаться и просвещать.

Заслуживает пашей памяти Николай Александрович Львов (1751–1803). В жизни Львова есть сходство с жизненным путем Болотова. Он родился в дворянской семье, настолько обедневшей, что образования родители ему дать не смогли. А он стал одним из образованнейших людей своего "времени. II. А. Львов писал стихи, очерки, пьесы, был автором многих научных и исторических сочинений, переводил античных поэтов и Петрарку. Критическое чутье и вкус Львова заставляли прислушиваться к его суждениям знаменитых литераторов Г. Р. Державина, В. В. Капниста, М. М. Хераскова. Однако Львов хотел успеть во многом и стал незаурядным художником-графиком, архитектором и строителем. Занимался горным делом, учился и учил. Среди его учеников были крестьяне. Он наставлял их, как сооружать земляные постройки в безлесных местностях по его методу. Был Львов в ту пору директором Училища земляного битного строения – одна из многих пpaктических должностей, которые он с успехом занимал. Словом, жил жизнью, полной трудов, исканий в разных областях и постоянного самовоспитания. А кроме того, Львов собирал, изучал и издавал народные песни; сборником этих песен, им составленных, впоследствии пользовались известные русские композиторы. Он и сам писал комические оперы. И все, что делал, делал хорошо. Ему случалось жаловаться на недостаток сил, времени, здоровья, но он никогда не жаловался на обстоятельства и среду. Сам определил свой путь, и сам создал свой хаpaктер.

Разные это люди, разной была их жизнь. Но во всех этих биографиях есть нечто общее – рано поставленная перед собой большая цель и самоотверженное стремление к ней. Нeблагоприятные обстоятельства никогда не служили для таких людей оправданием. Самовоспитание и самообразование они \"начинали рано и продолжали всю жизнь.

Важным условием самовоспитания они считали постоянный критический и требовательный самоанализ. Самоанализ, то есть желание разобраться в своих мыслях, проверить свои поступки.

Было время, когда самоанализ в нашей литературе считался признаком слабости, когда близкое к нему понятие «рефлексия» употрeблялось в осудительном смысле в выражениях вроде «интеллигентская рефлексия» или «рефлектирующий интеллигент». Это несправедливо.

Нельзя воспитать себя, не размышляя над самим собой – глубоко, тревожно, иногда мучительно.

Рефлексия, то есть критическое осмысление своих мыслей и действий, неутомимая работа самопознания,– важнейшая сторона духовной жизни человека. Великий греческий философ Сократ, если верить преданию, сказал: «Познай самого себя!» Размышления о природе и необходимости самопознания проходят через труды и жизнь многих выдающихся мыслителей. Вопрос «Быть или казаться?» – один из сложных и острых вопросов, которые задает себе человек, задумываясь о самом себе, о своем образе и поведении, входит в область рефлексии.

Людям, прошедшим путь упopнейшего самовоспитания, свойственно постоянно оценивать себя на этом пути, мысленно и на бумаге соотносить поставленные перед собой задачи.

Некоторые из них вели дневники или писали воспоминания. Многие запечатлели свой путь в письмах к родным, друзьям и ученикам. Их воспоминания, дневники, письма столь же различны, как различны яркие индивидуальности. Размышления, извлеченные из этих дневников, писем, воспоминаний, могли бы составить тома пока еще не составленной библиотеки.

Расскажем о некоторых страницах, которые могли бы войти в нее.

Люди, близко знавшие Чехова, вспоминают, что он не любил говорить о себе. Не вел он и дневника. А его записные книжки – это короткие записи сюжетов, беглых впечатлений, хаpaктерных деталей, словечек или фамилий. Записей, в которых отразились бы раздумья о себе, записей, проникнутых рефлексией, у Чехова в «Записных книжках» нет. Именно поэтому внимание его биографов давно привлекли в письме к Суворину такие строки: «Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества,– напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям paба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая».

Вдумчивый литературовед А. М. Турков в недавно вышедшей книге «Чехов и его время» сомневается в автобиографическом хаpaктере этого письма и приводит убедительные доказательства для своих сомнений. Однако даже если это не исповедь самого Чехова, а история другого или других молодых людей, история не одной личности, а типа, страница эта тем не менее – проникновенный рассказ о самовоспитании. О преодолении нeблагоприятных обстоятельств. О преодолении предрассудков и привычек среды. О выработке поведения и шире – хаpaктера.

И еще пример. Фрапцузский писатель и драматург Жюль Ренар.

Жюль Ренар (1864–1910) не обрел такой известности, как Стендаль, Бальзак, Гюго, Франс. При жизни его произведения не привлекли внимания современников. Недаром он с горькой иронией просил, чтобы на его памятнике было написано: «Жюлю Ренару – его равнодушные соотечественники». Писать о нем стали, когда в 1927 году поcмepтно вышел его «Дневник», самое замечательное из того, что он написал, человеческий документ и художественное произведение большой силы и великой правдивости.

Судьба оказалась нeблагосклонной к Жюлю Ренару. Тягостная обстановка в доме родителей, мать, лицемерная ханжа с ужасным хаpaктером, нелюдимый и суровый, но робеющий перед истерическим напором жены отец. В юности Жюль Ренар работал в канцеляриях, занимаясь глубоко чуждым ему делом, заpaбатывал гроши, вечно нуждался. Пришлось ему принимать унизительную помощь, пробиваясь в литературу, заниматься литературной поденщиной,– писать по заказу какого-то дельца книгу на чуждую его интересам тему. Труден и горек был его путь и тогда, когда он стал профессиональным литератором. Ренар имел все основания винить семью, среду, обстоятельства, время. Такие мотивы в его «Дневнике» есть. Но не они главное. Ренар постоянно размышляет об упорстве, которое необходимо художнику, о труде, без которого нет искусства, о мopaльном долге литератора и вообще личности. Его «Дневник» спорит с людьми, полагающими, что талант ниспослан как некий дар свыше, а вдохновение озаряет и не требует усилия. Он безжалостен к позе, самолюбованию, эгоизму, поблажкам самому себе. Вот одна из записей.

1 января. Исповедь. Недостаточно работал: слишком сдерживал себя. Хотя в жизни я скорее расточителен и слишком расходую себя, в литературе я, стоит мне взяться за перо, колeблюсь, становлюсь чересчур совестливым. Я вижу не прекрасную книгу, а ту дурную страницу, которая может эту прекрасную книгу испортить, и это мешает мне писать...

Недостаточно бывал на людях, следует видеть люден, чтобы расставить их но местам сообразно с заслугами. Слишком презирал журналистику, мелкие неприятности, щелчки судьбы. Недостаточно читал греческую литературу, недостаточно – латинскую. Недостаточно занимался фехтованием или велосипедом: заниматься ими до одурения...

Все больше и больше становлюсь эгоистом... Стараться искать счастья в том, чтобы делать счастливыми других. Не смел восхищаться книгами или поступками. Что за мания изощряться в остроумии перед теми самыми людьми, которых хочется обнять! Слишком добивался, и добивался лицемерно, от друзей похвал «Рыжику»...

Слишком много ел, слишком много спал, слишком трусил в грозу. Слишком много расходовал денег: дело не в том, чтобы много заpaбатывать, а в том, чтобы мало тратить.

Слишком пренебрегал мнением других в важных вопросах, слишком часто спрашивал совета по пустякам...

Слишком упивался своим сочувствием несчастью других. Разыгрывал уверенного в себе человека. Притворялся маленьким мальчиком в присутствии мэтров; перед теми, кто моложе, изображал добряка и великого человека, который не виноват в том, что он гений.

Слишком интересовался киосками, в надежде увидеть там свои книги, слишком присматривался к газетам, надеясь найти там свое имя.

...Слишком много говорил о себе. О да, слишком, слишком! Слишком много говорил о Паскале, Монтепе, Шекспире и недостаточно читал Шекспира, Монтеня и Паскаля.

В театре слишком вертелся направо и налево, как снегирь, чтобы подзадорить свою еще такую юную славу...

И я бью себя в гpyдь, говорю: «Войдите!!» – и встречаю себя очень приветливо, уже совсем прощенного...

Слишком много пил шартреза.

Слишком часто говорил: «добро, о которОхМ я думаю», вместо: «зло, о котором я думаю»».

Конечно, эти слова не следует принимать буквально. Но скольким людям, особенно творческого труда, и прежде всего молодым, склонным объяснять перерывы в работе настроением, неудачи – невезением, бросающим на полпути свои замыслы, будут поучительны эти высказанные без назидательности, но со страстью убежденности мысли.

Его «Дневник» – плод постоянных наблюдений не только за окружающим, но и постоянного пытливого самонаблюдения. Оно не само-целыю. Его цель – самовоспитание. Он пишет: «Нужно, чтобы дневник, который мы ведем, не был только болтовней... Нужно, чтобы он помог нам формировать хаpaктер, бесирерывпо его исправлял, выпрямлял».

Многие, особенно смолоду, ведут дневники, но все ли ставят перед дневником такую задачу?

Все мы помним, что великий революционный мыслитель А. И. Герцен заставил зазвучать «Колокол», набатный зов которого будил революционное охо по всей России.

«Былое и думы» А. И. Герцена – его замечательные воспоминания, документ эпохи и свидетельство удивительной жизни, книгу своеобразнейшего стиля не перестают читать и перечитывать. «Дневник», который молодой Герцен вел на протяжении трех лет (в тетради, переплетенной в зеленую кожу,– тетрадь ему подарила жена Наталья Александровна), читают меньше. Другие произведения Герцена затмили «Дневник».

Между тем чтение его поучительно. Герцен начал вести свой дневник, когда ему исполнилось тридцать лет. Круглая дата – нередко повод, чтобы подвести некий итог, заглянуть в будущее, подумать о том, к чему стремился, и ответить себе на вопрос, верно ли выбрал ты свой путь и далеко ли ушел по намеченному пути. А тридцать лет – дата особая. По представлениям, идущим еще от Данте,– это половина жизненного пути. Тридцатилетний человек во времена Герцена молодым себя не считал. Самое время остановиться, оглянуться, задуматься...

Именно в таком душевном состоянии начинает своп дневник А. И. Герцен.

«1842 г. ... 25 марта. Тридцать лет! Половина жизни. Двенадцать лет ребячества, четыре школьничества, шесть юности и восемь лет гонений, преследований, ссылок. И хорошо и грустно смотреть назад. Дружба, любовь и внутренняя жизнь искупают многое. Но, признаюсь, беспрерывные гонения и оскорбления нашли средства причинять ужасную боль, и при слове 30 лет становится страшно,– пора, пора отдохнуть. Я наверное отслужил свои 15 лет, могу идти в бессрочно отпускные. Даже и 25, если считать годы вдвое, как у моряков за кампанию».

Состояние, в каком он начал вести дневник, было тяжелым. Герцен собирался в отставку, хотел уйти с казенной службы, насильственно навязанной ему, когда правительство отправило его в ссылку. Считать ли ему в тридцать лет жизнь законченной, удовлетвориться ли существованием «пустоты и роскоши?». Или избрать путь другой, высокий «с единой целью внутреннего просветления?». Ему мало внутреннего просветления. Он создан для того, чтобы просвещать других и действовать. «Я должен обнаруживаться, ну, пожалуй, по той же необходимости, по которой пищит сверчок». Неожиданное сравнение хорошо передает мысль: обнаруживаться, то есть проявлять свои способности, то есть действовать,– для Герцена необходимость. Его не заставишь отказаться от нее, как не заставишь сверчка замолчать.

Как это часто бывает с людьми, склонными размышлять над своей жизнью, в мипуту сомнений и колебаний хочется найти опору в мыслях и высказываниях человека, которого чтишь. Герцен по-немецки цитирует строки Гёте, которые в переводе звучат так:

Добро потеряешь – немного потеряешь!

Честь потеряешь – много потеряешь!

Завоюй славу, тогда люди изменят свое мнение.

Мужество потеряешь – все потеряешь,

Лучше бы тогда совсем не родиться!

Мудрые слова Гёте лишь отчасти и ненадолго успокаивают Герцена – упадок духа не преодолен, дальнейший путь его по-прежнему неясен, ответа на свое письмо об отставке он ждет с тревогой. И тем не менее среди всех волнений он не перестает размышлять о прочитанных книгах, соглашаться с ними и оспаривать, делать серьезные философские выводы. На ходу он упоминает о замысле сочинения на важную тему для желающих приняться за философию, но сбивающихся в праве, цели, средствах науки. Эта запись была сделана, когда Герцен в тяжелых условиях ссылки начал замечательное сочинение – цикл статей «Дилетантизм в науке».

Постоянные тревоги о здоровье жены и детей, о друзьях и упopнейшая, ни на день, ни на час не прекращающаяся умственная работа. Недовольство собой. Острое чувство раскаяния в случайной измене жене. Нежелание мириться с обстоятельствами. И постоянные размышления о книгах и писателях, о философах и их учениях, о художниках и их картинах. Пытливая и критическая самооценка. Горькие потери: умирают .маленькие дети Герценов, умирает друг. Собственное горе и еще горше переживаемое горе жены. Все отразилось в дневнике.

Герцен читает философские сочинения Спинозы, отмечает их поразительную высоту, а потом выписывает два изречения, которые и до, и после Герцена привлекали многих людей, искавших подлинных ценностей. Слова эти не устарели и в наши дни. Вот они: «Свободный человек менее всего думает о cмepти, и его мудрость основана на размышлениях не о cмepти, а о жизни», «Блаженство не есть награда за добродетель, но сама добродетель».

Чем больше времени проходит, тем чаще размышления Герцена о собственной жизни связываются с размышлениями об истории, судьбах России, Европы и мира, о глубочайших вопросах философии. Из «Обращения к слушателям» Гегеля Герцен выписывает замечательные слова: «Мужественное стремление к истине, вера в мощь духа есть первое условие философского исследования; человек должен чтить себя и считать себя способным достичь вершин. Нет такой силы в скрытой сущности вселенпой, которая могла бы оказать сопротивление мужеству познания; она должна раскрыться перед ним, обнаружив свои деяния, глубины и свое богатство и дав воспользоваться ими». Герцен добавляет: «...такую же веру, твердую и непоколебимую, должно иметь и к природе, к этой вселенной...» Именно в эту трудную пору Герцен занимается естественными науками, читает труды естествоиспытателей и сам пишет «Первое письмо об естествоведении». Так он называет в дневнике свои замечательные «Письма об изучении природы».

Начатый в 1842 году дневник кончается спустя три года печальными строками: «И, как эти три года, так пройдут годы еще и еще, и мы состаримся и яснее увидим, что жизнь потеряна». Но мы дочитали дневник, мужественный, горький, иногда трагический, и понимаем: жизнь, которая постоянно и неумолимо строго оценивает себя, оценивает личную судьбу в связи с судьбой страны и мира, судит себя по великим меркам истории, сопоставляет свою мысль с мыслями великих философов, не потеряна и потеряна быть не может. Весь последующий путь Герцена подтвердил это ощущение. А дневник его остался одним из великих документов неустанного самовоспитания. Он свидетельствует о становлении личности выдающегося деятеля русского освободительного движения, о возмужании революционного демократа, мыслителя, борца и писателя, чью роль в русской революции В. И. Ленин назвал великой.

Тяжкий и многолетний труд А. И. Герцена по самонаблюдению и самовоспитанию необычаен по силе мысли и интенсивности чувства и вместе с тем типичен. Так формировался героический хаpaктер русского революционера.

Иные скажут: это все люди выдающиеся. Но вот обычный человек.

Жизнь его сложилась нелегко. Детство пришлось на годы войны. Ему не было еще десяти лет, когда его вместе с другими детьми отправили из родного Ленинграда в эвакуацию. Жил он в детском доме. Было там голодно и холодно. Мальчик прихварывал. Был он хаpaктера робкого, задумчивого и не всегда мог постоять за себя. Перед сильными, уверенными, бойкими тушевался. Очень любил читать.

Когда я познакомился с ним, ему было за тридцать. Он работал па заводе помощником сталевара. Незадолго до нашего знакомства кончил вечернюю школу. Остался неутомимым читателем. Жадно тянулся к знаниям, понимая, какие у него пробелы в образовании. Любил и понимал стихи. Хорошо чувствовал природу. Удивлял и поражал своей внутренней воспитанностью, отзывчивостью, душевностью. И самостоятельностью суждений.

Вот пример тому. Он писал в школе сочинения на обычные темы – одно о Печорине, другое о Базарове. Печорин и Базаров вызывали у пего вполне определенное к себе отношепие, далекое от общепринятого. И он не стал утаивать своего мнения, выразил его резко и ясно. Случайно оба сочинения сохранились. Я прочитал их с изумлением и восхищением. В них была некоторая наивность, детскость, неожиданная во взрослом человеке. Но они привлекали своей нравственной позицией. И Печорина, п Базарова мой знакомый оценивал с одной точки зрения – как опи относятся к окружающим: знакомым, друзьям, родителям, любимым. И он осуждал их, находя их отношение к людям недостаточно благородным и гуманным. Это была жизненная позиция. Я мало встречал людей, таких чутких, таких деликатных, как мой друг, так же трогательно относившихся к матери, сестре, племяннику, как он. С такой же готовностью помочь людям.

Когда мы познакомились поближе и подружились, он рассказал, что в его жизни была полоса, которая чуть не кончилась бедой. После возвращения в Ленинград его учеба не заладилась. Он попал в скверную компанию. Ее заводилы уговорили его бросить школу, учили ругаться и пить, втянули в сомнительную затею. Он поддался их влиянию и оказался на грани преступления. С подростками это случается. Ребят забрала милиция.

Можно было бы сказать, что тут на его пути встретился умный воспитатель, который помог ему твердо пойти по верной дороге. Нот, такого воспитателя ему не встретилось. Подростков, потерявших семьи, сорвавшихся с места, попавших под влияние старших – «блатных» или «приблатненных», было в те трудные годы много. На всех умных и чутких воспитателен найтись не могло. Достаточно и того, что в милиции разобрались – он в этой компании случайно. Его отпустили на все четыре стороны.

И вот тогда подросток обдумал свою только-только начинающуюся жизнь. Вспомнил отца, который умер в блокаду, а когда был жив, всю душу вкладывал в работу, дом, детей. О матери, так ждавшей его возвращения \"из эвакуации, матери, которой он мог причинить страшное горе. О младшей сестренке и своей ответственности за ее судьбу. О книгах, что прочел, и о тех, которые ему еще предстоит прочитать. И он решил – никогда больше! Никогда больше не свяжусь с такой компанией! Не пойду ни с ними, ни за ними! Не стану пить! Не позволю прилипнуть к себе никакой грязи!

Вероятно, думая об этом, он, возможно, вспоминал и другие слова. Но решение принял такое. И выполнил его.

Впоследствии он написал небольшую автобиографическую книгу. Единственную. До второй не дожил. Умер сорока пяти лет от роду.

Моего друга звали Борис Иванович Богданков. А книга его, скромная, искренняя, чистая, называется «Лед и пламя». Это книга о самовоспитании. О воспитании в себе чувства долга, уважения к труду и людям, любви к книгам и природе, верности слову, совестливости и даже такого прекрасного, но часто забываемого качества, как вежливость. О том времени в жизни, когда он стоял па распутье, он в этой книге не написал. Собирался когда-нибудь вернуться к этой нелегкой странице.

Не успел.

Вспоминаются еще книги. Например, «Вчерашние заботы»– бывалого капитана и талантливого писателя В. В. Конецкого. Мне кажется, что Виктор Викторович удивился бы, если бы услышал, что книгу эту можно прочитать как книгу о самовоспитании. А если бы услышал о рефлексии в приложении к ней, отмахнулся или, чего доброго, усмехнулся бы. Ведь это у него в книге есть парадоксальное на первый взгляд рассуждение, что сильный человек в миг, когда нужно принимать трудное решение, не склонен слишком задумываться над тем, правильно ли оно.

Бывают моменты, когда на обдумывание решения просто-напросто нет физического времени – цепь умозаключений не строится, логика не успевает слагать силлогизмы; вместо подчинения себя логическим выводам ты начинаешь действовать по свойственному тебе хаpaктеру-стереотипу.

Книга В. В. Конецкого – книга человека поступков, профессионально обязанного принимать решения, от которых зависит судьба судна и часто – людей, или не принимать их. Однако оказывается, что такой человек способен на непрерывный, порой длящийся миг, порой растянутый на более долгие сроки, самоанализ. И на его запоминание. И на его фиксацию. Способность эта у него обострена до крайности (вероятно, нередко мучительной), потому что этот человек творческий. А без постоянного наблюдения, в том числе и самонаблюдения, творчества быть не может.

Книга Конецкого – отличная проза, точная, зримая, переполненная жизненными наблюдениями, выдумкой, веселой, а иногда и грустной фантазией. В ней люди, один живее другого. И никакой назидательности. И кроме всего этого или, лучше сказать, благодаря всему этому книга «Вчерашние заботы» – книга о воспитании. Трудным делом. Опасностью. Общением с людьми. Ответственностью. Юмором. В. В. Конецкий рассказывает о плавании Мурманск – Певек – Игарка – Мурманск на теплоходе, где он был дублером капитана. И вспоминает прошлое – другие плавания, другие встречи, других спутников. В его памяти возникает один из самых драматических случаев в его жизни – неудачная попытка спасти гибнущее судно.

Вот эта страница, правдивая, жестокая, поучительная:

«Вокруг была тьма, волны, пена. Судпо уходило в мокрую могилу кормой вперед; мы карабкались по уступам надстройки. И оказалось, что пужны только воля каждого, сила духа, владение дыханием, хладнокровие, расчет, умение превозмочь дурноту и тошноту и другие рожденные страхом ощущения; превозмочь их, оставаясь все время человеком, то есть заботясь о более слабом; отступать, только убедившись, что позади не осталось никого; веруя в исполненный до конца долг и беспрерывно ощущая приближение страшного, но чем-то уже знакомого, виденного, пережитого уже, быть может в кошмарном сне, то есть ощущая приближение cмepти. И крик внутри: «О, так это и бывает? Нет! Только не со мной! Я еще буду рассказывать обо всем этом! Еще буду вспоминать все это! Нет, я-то не поскользнусь, пет! Кто угодно поскользнется и сорвется, но не я! На мне резиновые бахилы с нарезной подошвой! Я молодец, что не надел валенки! Резина, если давишь ею сильно и прямо, не скользит, и я не поскользнусь! Я еще буду все это вспоминать!» Но йе всегда можно ступить прямо и сильно, когда лезешь по внешней стенке ходовой рубки и видишь, как волна первый раз хлестнула в дымовую трубу ниже тебя. Но видишь плохо, потому что ресницы смерзаются, руки коченеют, одна варежка потеряна, а сердце все чаще дает перебои, легкие в гpyди сдавлены страхом и усилием мышц, теснящих ребра. Легкие ае могут вздохнуть, сердце зашкаливает, тогда слабнут ноги, им не помогает резина, скользит подошва по мокрой, обледенелой стали, глохнет бессмысленный крик, пухнет череп, пальцы еще несколько мгновений цепляются за что-то, а дальше ты уже ничего не помнишь».

Такое чувство долга не дается даром и не выpaбатывается само. Его нужно долго и упopно воспитывать: не прощать себе трусости, осознав опасность и вызванный ею страх, уметь его победить и, не стыдясь, признаться в нем. И умение рассказать об этом тоже не приходит само. Его тоже нужно воспитать в себе, не поддаваясь желанию изобразить себя и похрабрее и поспокойнее, чем был на самом деле, не бояться рассказать, как был слабым и как эту слабость преодолел. Не утверждая, что слабость преодолеть было легко и просто.

ПО ЛЮБВИ ИЛИ ПО РАСЧЕТУ

Быть может, важнейшая сторона вопроса «Быть или казаться?» – вопрос «Кем быть?».

Как-то в один и тот же день почта припесла два письма. Дeвyшка окончила школу и поступила работать в канцелярию. Ее тяготит размеренная повседневность этой работы, она завидует тем, кто движется маршрутами поисковых партий, ночует в палатках, видит над головой не потолок, а небо. А с другого конца страны пришло письмо от дeвyшки-геодезиста. Помногу месяцев она на полевой работе, тоскует по городу и завидует сверстницам, которые хоть каждый вечер могут надевать нарядное платье, ходить в театры... Профессию свою она не любит.

«Мне кажется, что я села не в тот поезд. Надо бы пересесть, но я не знаю, как это сделать...»

Грустно жить с ощущением, что сел не в тот поезд!

Но что же сделать, чтобы человек не спутал «поезда», особенно в юности, когда предстоит выбирать себе дело, может быть, на всю жизнь? Этот вопрос тревожит и молодых людей, и родителей, и педагогов. Иногда он встает и перед человеком в зрелые годы, если приходит вдруг горькое понимание, что делаешь не свое дело.

Вот письмо ученицы десятого класса: «Мне хочется быть то врачом, то архитектором, то изучать литературу, то биологию». Она уже вот-вот начнет самостоятельную жизпь, а интересы ее еще не определились. Кто же виноват в этом? Школа, семья, она сама?

Но ясно одно – обо всех этих областях деятельности у нее самое общее, самое туманное представление.

Внешнее, далекое от их сути.

Мне довелось прочитать сочинение одного десятиклассника: «Мои товарищи через 10 лет».

В этом сочинении каждый из школьников стал тем, кем хотел, овладел специальностью, о которой мечтал, и преуспел в ней.

В сочинении звучала пламенная вера, что человеку дано выполнить все решения, принятые смолоду. Это прекрасно. Но будущие профессии присутствовали там только во внешнем их обличье. А это плохо. На встрече одноклассников через десять лет после окончания школы геологи рассказывали только о романтике стрaнcтвий, врачи – о неслыханно дерзких операциях, актер – о счастье блестящей премьеры. Сам автор сочинения был уверен, что в будущем станет журналистом и свою жизнь изобразил как цепь перелетов в далекие края и увлекательных встреч с замечательными людьми.

Откуда такие бутафорские представления?

Долгое время в некоторых книгах и кинокартинах профессии обозначались «иероглифами». Да и сейчас еще порой изображаются так. Геолог – ото рюкзак, ковбойка, переправы через реки, песни у костра; врач – лицо в марлевой повязке, склоненное над хирургическим столом. Следующий кадр: родственники ждут у дверей операционной исхода операции, но мы наперед знаем: операция закончится благополучно. Сталевар на экране или на плакате – мужественное лицо, защитный козырек, глаза, пытливо всматривающиеся в летку мартена...

Изображать внешние приметы профессии легко и просто. Говорить о сути профессии сложно. Для этого нужно говорить о прозе профессии, ибо без прозы не может существовать и ее поэзия.

Жизнь геолога – это долгие месяцы кропотливой обработки материалов. Нехоженые тропы – не только красота горных ущелий или нетронутых чащ, по еще и полчища таежной мошкары. От нее не защищает ни специальная мазь, ни накомарники!

Жизнь врача-хирурга – долгая вереница рядовых операций, долгие часы физического и душевного напряжения.

Это и анатомический театр в годы учения, и терпеливое выхаживание больных, где ничем нельзя брезговать, это будни амбулаторного приема и тревоги ночных дежурств. И нередко тягчайшая нравственная обязанность первому сказать родным, что спасти больного не удалось. Л блистательная операция, о которой на-пигпут в газете,– и она ведь не только вдохновение. Это результат огромного труда, и далеко не каждому дано ее сделать.

Жизнь учителя – это не только сияющие благодарностью глаза бывших учеников, собравшихся на юбилей наставника; это и горы тетрадей, которые нужно проверять до глубокой ночи; и бесконечные планы и отчеты; шум в классе, толкотня на переменах; это сорок человек с разными, порой нелегкими, хаpaктерами, с которыми надо совладать, да еще и родители, у которых тоже свои хаpaктеры, и часто тоже нелегкие.

По журналистским делам мне пришлось однажды познакомиться с машинистом тепловоза. Когда я собирался ехать к нему в депо, память сразу подсказала привычные слова: стальные магистрали, по ним мчатся день и ночь составы, машинист зоркими глазами вглядывается в даль...

Машинист взял меня с собой в рейс. Наш состав не мчался. Он медленно шел по Московской окружной дороге, она уже давно в черте города. Через рельсы то и дело норовили перебежать люди, сокращая себе путь. Мой новый знакомый всю жизнь проработал на этой дороге. Десятки, сотни тысяч километров все по одной и той же орбите.

Как мало мы знаем о профессиях обычных людей, живущих рядом с нами, и как редко возникает разговор об этом. А ведь как увлекается человек, когда ему доводится рассказывать о своем деле внимательному слушателю.

Откуда же узнать нашим детям не о поэзии профессий, не о взлетах, а о прозе труда, той прозе, без которой невозможны ни взлеты, ни поэзия, если мы, родители, учителя, наставники, не расскажем им об этом. Просто и прямо.

Беседа о прозе – необходимый искус. Чтобы взлететь в воздух, надо разбежаъся на земле!

Мне пришлось однажды слышать такой разговор.

К опытному театральному режиссеру друзья привели дeвyшку, не выдержавшую экзамен в театральное училище, чтобы посоветоваться, как теперь быть. Он хотел утешить ее. И стал рассказывать, как долог путь актерского учения, как тернист путь актера. Он говорил о крошечных ролях и бесконечных репетициях, выездных спектаклях на неудобных площадках, небольшом заработке начинающего актера, о разочарованиях, которых много в этой профессии. Так что и расстраиваться особенно нечего, если не попала в театральное училище!

Таков был смысл его отрезвляющего монолога. Но чем больше он говорил, тем сильнее горевала дeвyшка: теперь ей особенно хотелось вступить на этот трудный путь. Она решила снова держать экзамены. Разговор этот оказался первой проверкой ее выбора.

Было бы отрадно написать, что она стала актрисой. Но все сложилось иначе. После провала в одном училище, она держала экзамен в другое. Дошла до третьего тура, а потом не справилась с дополнительным заданием, но смогла сыграть этюд. Пришлось ей снова возвращаться в родной город, потерпев неудачу.

Упрямая и увлеченная, она на следующий год опять приехала держать экзамены. Однако год этот не пошел ей на пользу. Она слишком много играла в своем драмкружке. Хорошего режиссера рядом не было, и она изрядно заштамповалась. Пробовала сдавать экзамены во все театральные училища Москвы, но безуспешно. Тогда она решила поступить в Институт культуры на отделение режиссеров для самодеятельных коллективов. Ее приняли.

С тех пор прошло двадцать с лишним лет. Она кончила институт, работала несколько лет режиссером народного театра в маленьком городке, теперь преподает в культпросветучилище в большом областном городе, стала опытным педагогом: читает лекции студентам училища, ставит учебные спектакли, руководит заводским драмколлективом. Но актрисой не стала. Так случается нередко. И не только в театральной профессии.

Ученые-социологи провели многолетние наблюдения, позволившие проследить, кем собирались работать и кем работают выпускники некоторых школ. Оказалось, что расхождения между желаемым и действительным весьма значительные. В юности мы часто переоцениваем свои способности или ошибаемся в их определении, но действуют тут и объективные причины, и главнейшая из них – потребность общества в разных профессиях. Это надо понимать смолоду.

Часто, решая вопрос «Кем быть?», мы не знаем, какой в жизни существует разрыв между: «я хочу стать» и «я смогу стать». Не менее важно понимать: истинная ценность человека одределяется прежде всего тем, каким он стал, а уж потом – кем. Если тебе не пришлось стать тем, кем хотелось, возможны два достойных выхода. Либо преодолеть все внешние и внутренние препятствия и попытаться все-таки пойти по дороге, избранной в юности. Успеха обещать никто не может, а трудности тут огромные. Но это достойный путь, требующий немалого мужества. Другой – не менее достойный: получив не ту профессию, о которой мечтал, не считать себя из-за этого неудачником. Ничего вреднее, чем постоянная позиция неудачника, тут быть не может. Если и здесь работать как можно лучше, добиться удается многого. Твердо зная: не внешним успехом определяется состоялся или не состоялся человек.

Разговор о профессии не может не включать две стороны.

Часто, определяя свой путь, мы думаем о том, что такой выбор даст нам, а в ответ получаем другое: что должны дать мы. Необходимо помнить о каждой из этих двух сторон проблемы, иначе разговор станет эгоистическим или назидательным. А вот связать обе стороны – великое дело! Именно в выборе профессии видно, насколько совпадают правильно понятые личные и общественные интересы.

В том, чтобы этот выбор был как можно удачнее, заинтересовано все общество. Конечно, когда человек всю жизнь влачит за собой как тяжкий груз нелюбимую специальность, от этого страдает он сам. Но не он один. Если учитель терпеть не может ребят, а врач – больных, продавец – покупателей, если они убеждены, что привела их в школу, поликлинику, магазин злая несправедливость судьбы, страдает от этого множество ни в чем не повинных людей.

Можно сказать: дело тут не в выборе профессии, а в отношенип к своим обязанностям.* Делай добросовестно свое дело, вот все, что требуется. Разумеется, это так. Но не совсем. Добросовестное отношение к работе – та малость, которую окружающие вправе требовать от каждого.-Но ведь для всех нас, для всего нашего общества важно, чтобы каждый давал не минимум, а максимум того, на что он способен. А для этого нужно верно найти точку приложения своих сил.

Вот об этой мере ответственности при выборе профессии перед самим собой и перед окружающими нельзя забывать.

В семье, где родители увлечены своим делом, с детьми легче вести такой разговор. И очень трудно, почти невозможно – там, где родители своим делом тяготятся. Это относится и к учителю. Не всем из пас удалось добиться того, чего хотелось бы, и жизнь не всегда складывалась так, как представлялось в юности. Не очень просто сказать об этом собственным детям или ученикам, но как иначе можно говорить с ними о выборе профессии, советовать сыну, дочери или ученику, если не сказать откровенно о том, как выбирали свою профессию мы, в чем ошибались, в чем заблуждались, в чем и почему разочаровывались.

Один из самых волнующих моментов в «Жан Кристофе» Ромена Роллана – сцена, когда молодой Кристоф впервые подходит к фортепьяно, ударяет по клавишам и, еще не умея играть, прислушивается к звукам. В этой сцене предчувствие своей судьбы: маленький человек прикоснулся к своему будущему – судьбе музыканта.

Но ведь и каждому из нас случалось, наверное, однажды наблюдать такую минуту. И вовсе не обязательно в области искусства.

Сотни ребят проходят по дорожкам зоологического сада. Их влекут клетки со львами, медведями, обезьянами. Дети тянут родителей, спешат от одного зверя к другому. А около клетки, в которой сидит самая обычная белка, застыл маленький человек. Вы входите в сад – он у этой клетки. Вы проходите мимо нее через час – он тут. Уходите из парка – мальчик не ушел отсюда. Он наблюдает. Ребенок еще не знает, как это нужно делать, даже не понимает, что наблюдает. Но ему не нужны другие звери, у него есть задача – проследить все, что делает именно эта белка, она и только она. Может быть, это случайно вспыхнувший интерес, а может быть, встреча с будущим, которую взрослым важно не пропустить.

В нашем доме живет мальчик. Мы познакомились с ним, когда я выносил во двор оставшиеся после ремонта провода и изоляторы. У него загорелись глаза. Он забрал у меня все. А потом как-то мне понадобился напильник, и я пошел к нему. С тех пор всегда обращаюсь к нему, когда мне нужна техпомощь. В одной из двух комнат маленькой квартиры оборудован его рабочий уголок. С потолка спускаются авиационные модели. И вентилятор у него на столе самодельный. А под столом бегает фантастический вездеход собственной конструкции.

Родители относятся с уважением к техническим поискам сына. На него не кричат, когда он приносит домой шурупы, гайки, обрезки жести. Ему не говорят: «Зачем мусору натаскал!» Родители понимают: для него это не мусор. Без этого он не сумеет мастерить машины. Как знать, может быть и создавать свое будущее.

Не всякая семья может пойти навстречу желаниям и интересам ребенка. Родители великого английского ученого Фарадея отдали его в ученики к переплетчику потому, что не имели возможности дать ему образование по способностям, да и просто не могли понять, к чему стремится их сын. Но когда высокообразованные и обеспеченные люди, какими были родители замечательных русских биологов Ковалевских, сделали все, чтобы помешать детям заниматься естественными науками, они поступили так не потому, что не имели возможности дать им естественнонаучное образование, а потому, что считали: детям не пристало самим определять выбор своего пути. Фарадею не в чем было упрекнуть своих родителей. А вот Ковалевским, вероятно, было в чем своих родителей упрекнуть!

Мы тревожимся, когда наши дети сдают экзамены.

Но ведь и нам не следует забывать о трудном экзамене, который мы держим перед своими детьми, помогая или не помогая им правильно определить свой путь, объясняя или забывая объяснить, как в выборе этого пути сливаются ответственность человека перед собой и перед обществом.

Выбор пути начинается, когда ребенок строит свою первую модель, рисует свой первый рисунок, впивается в одну книгу и отбрасывает другую, когда он первый раз присматривается к тому, что делаете вы и как вы это делаете.

Страшная беда – бpaк без любви, результат ошибки.

О том и пословицы сложены, и песни о том поют, и книг написано без числа.

Ошибка в выборе профессии тоже не раз уpoдовала жизнь человека.

Письмо в редакцию от студента, будущего художника-технолога сцены. Интересная профессия на стыке техники и искусства, расчета и вдохновения. Но автор письма испытывает отвращение к делу, которое изучает. «Вся учеба,– пишет он,– стала невыносимым насилием над собой». И продолжает:

«...Мне могут задать вопрос, почему я поступил в театральный институт. С юных лет (а мне уже 31 год) я интересуюсь драматургией и кинодраматургией, посещаю театр и кино, пробовал работать корреспондентом газеты, писать пьесы, сценарии, рассказы. Первые два года учебы в институте меня устраивали тематикой и дисциплинами, необходимыми для литературного труда и образования. На третьем курсе программа сводится к узкой специализации. Ряд предметов, введенных на этом курсе, подсказывают мне, что я занимаюсь сейчас не своим делом, необходимо срочно, не теряя времени, вернуться на избранный путь. По натуре я жизнерадостный человек, люблю жизнь и пытаюсь как можно глубже разобраться в ней. Я готов годами колесить по стране, все видеть, все знать, обо всем поведать читателю. И когда допускаю мысль, что придется по окончании института замкнуться в четырех стенах сценической коробки с потолком и полом, мне становится не по себе. Мой удел – это космическая скорость, гул неисчислимых машин и механизмов, огромный пульс клокочущей жизпя страны. Я не хочу быть немым созерцателем чужих подвигов, мечтаю, чтобы и моя жизнь стала подвигом.

За последнее время мне приходится много думать о литературной работе. Как мне начать по-настоящему работать? Составил расписание для изучения предметов по самообразованию; нужно решить, где я буду жить, как я буду обеспечивать материальные нужды, и многое другое. Если бы мне было меньше лет, можно было бы подумать о поступлении в Литературный институт... Посоветуйте, как быть».

Чтобы посоветовать, надо знать, какие данные для литературной работы есть у автора письма. Допустим, что они есть. И вспомним литераторов, для которых их нелитературная профессия, источник жизненного материала, но отнюдь не обуза. Есть и противоположные примеры, когда писатели в зрелые годы круто ломали жизнь, оставляли прежнюю специальность, чтобы всецело посвятить себя литературе.

Но вот настоящий писатель, пренебрежительно отзывающийся о первом пpaктическом деле своей жизни, что-то не припоминается. Невозможно представить себе, чтобы Чехов считал годы учения на медицинском факультете пропащими, а свою профессию врача – обузой, Пришвин сетовал бы, что занимался агрономией, или Бажов пожалел бы, что потерял время, учительствуя? Немыслимо это!

Не хочется почему-то говорить автору этого письма, студенту, который так пренебрежительно отзывается о своей будущей работе, что он бы познакомился и с театральными художниками, и с рабочими сцены, с артистами и зрителями, и жизнь его стала бы наполненной и многообразной...

Письмо его оставляет неприятный осадок, звучит в нем фальшивый звук. Может быть, в эгоистической окраске фразы: «Первые два года в институте меня устраивали». А может, в явственном противоречии между декларацией о готовности к подвигу и откровенной боязнью жизненных неудобств.

Но, разумеется, человек может ошибиться в выборе профессии. Особенно в ранней юности.

Общего лекарства от такой беды не найти. Мы уже говорили об этом.

У меня есть товарищ школьных лет. Закончив университет по физико-математическому отделению – ему пророчили большое будущее в этой области,– он понял: его юношеское влечение к сцене не детский порыв, оно – навсегда. Ушел работать в театр. Первый спектакль с его участием был «Отелло». Мой друг стоял в яркой толпе, живописно кутаясь в черный плащ, и тем выполнял задачу, поставленную режиссером,– быть черным пятном на общем тревожно-красном фоне...

Несколько лет кряду занимал он в театре скромнейшее положение, играл в массовках, выходил на сцену в роли без слов. И денег получал меньше, чем тогда, когда работал по своей первой специальности, и не раз слышал от доброжелателей, какую ошибку совершил, свернув с пути. Но он шел на все это ради любимого дела. Теперь он настоящий артист! Кто же его осудит?

Так почему же мы так строго судим автора нашего письма? Ну, во-первых, потому, что поступил он в первый попавшийся институт уже не юношей, а взрослым человеком, во-вторых, и это главное, за то, что сознательно шел учиться нелюбимому делу, притворялся, кривил душой и перед теми, кто принимал его в институт, и перед тем, чье место он в этом институте занял, и, наконец, перед самим собой. Его письмо не вызывает сочувствия, как не вызвало бы сочувствия письмо человека, который сначала сознательно женился бе-з любви, а потом спрашивал бы печать и общественность: кто виноват, что семейная жизнь не удалась?

И все-таки, если снять с письма налет позерства, в нем останется главное: горькая расплата человека, готового заниматься безразличным ему делом. Кое-что он уже понял. Но покуда его заботят только личные огорчения. Увы, дело не только в этом.

В записной книжке Чехова есть такие строки: «Бездарный ученый, тупица, прослужил 24 года, не сделав ничего хорошего, дав миру десятки таких же бездарных узких ученых, как он сам. Тайно по ночам он переплетает книги – это его истинное призвание...» Горечь этих строк вызвана не одной лишь судьбой человека, ошибившегося в выборе пути. Не горше ли была для Чехова мысль о тех, перед кем этот мнимый ученый представал как деятель науки? Безоговорочно и беспощадно решил Чехов эту тему в образе Серебрякова из пьесы «Дядя Ваня». Чехов сказал о нем: «...Старый сухарь, ученая вобла... ровно двадцать пять лет читает и пишет об искусстве, ровно ничего не понимая в искусстве».

(Нередко человек, выбирая профессию «без любви», выбирает ее и «по расчету». По расчету в самом прямом смысле этого слова. Люди, равнодушные к своему делу, часто оказываются отнюдь не равнодушными к «приданому», которое это дело может принести.

Когда человек не любит свою профессию, за такой «бpaк без любви» расплачиваются не только он сам и его близкие. Человек, берущийся не за свое дело, редко приносит людям пользу, и очень часто – вред.

ДЛЯ ЧЕГО ЧЕЛОВЕК УЧИТСЯ?

Стол завален письмами.

Это малая часть откликов, которые редакция молодежной газеты получила, опубликовав письмо о том, какие трудности испытывает студент, особенно тот, кто совмещает учение с работой. Читаю почту. Авторы писем отделяются от бумаги и оживают в воображении – со своими голосами, интонациями, жестами, мимикой. Комнату заполняет многоголосица спора.

Стремительные переходы от общих проблем – место человека в жизни до частных вопросов– место зачетов в жизни человека; накал речей, прекрасных, но порой несколько риторических; житейские соображения, часто справедливые, но иногда озадачивающие своим узким пpaктицизмом; увлеченпые монологи о желанной полноте жизни и устрашающие перечни сиюминутных обязанностей, которые немыслимо втиснуть в распорядок дня, даже если к нему прибавить большую часть ночи... В одних письмах – явственное желание откровенно высказаться о предмете разговора, в других – произвести впечатление на редакцию.

Классический студенческий спор: он перебрасывается с вопроса на вопрос, то утрачивает главную тему, то вновь обретает ео.

Как-то я прочитал статью П. Г. Кузнецова «К истории вопроса о применении термодинамики в биологии». Статья заканчивается так: «Очевидно, наступит и такое время, когда в этом вопросе будет выяснено многое и никогда все».

Мне кажется, что эти слова можно отнести не только к предмету любой науки, но и к способам овладения ею. Вряд ли когда-нибудь будут созданы методы преподавания и системы учения, полностью свободные от недостатков и противоречий. Едва ли не главное из этих противоречий (противоречие между огромностью того, что нужно узнать, и краткостью жизни), выраженное в афоризме древнегреческого врача Гиппократа: «Жизнь коротка, искусство долговечно...», останется не разрешено и неразрешимо, сколько бы ни удлинялась человеческая жизнь и как бы ни ускорялись методы обучения. Вот откуда постоянное и острое чувство нехватки времени, о котором пишут участники спора. Его испытывает и студент, и ученый, и учитель, и ученик, и писатель, и читатель. От него не избавишься никогда. Это чувство вычеркивает скуку жизни, порождает мучения и радости, лишает покоя.

Ему можно посвятить книгу и книги. Впрочем, с этого начинается «Фауст» Гёте.

Покуда мы живы, нам всегда не хватает времени. Сетовать на это так же странно, как странно было бы печалиться, что нам нужно дышать и есть. Разумеется, это не значит, что с высоты вечных категорий можно отмахнуться от пpaктических проблем, связанных с нехваткой времени у тех, кто учится.

Хочется здесь напомнить и еще об одной неотъемлемой стороне всякого постижения знаний. Нередко, когда говорят о трудовом воспитании студентов, странным образом забывают, что само по себе учение – труд, который воспитывает и формирует человека.

Покуда мы будем заставлять студентов оправдываться в том, что они учатся, покуда мы не вспомним, какая огромная работа настоящее учение само по себе, покуда мы не рассеем представления о легкости студенческой жизни, основанное на впечатлениях чисто внешних, о жизни, при которой-де нужны противоядия, чтобы студент «от великой учености» не впал в разные грехи, до тех пор у нас будут появляться недоучии. Ученость не может быть слишком великой, а такие взгляды на студенчество очень близки представлениям невежд о легкости умственного труда и подготовки к нему. Обычно так полагают люди, которые сами учились кое-чему и кое-как, и полагают, что все науки может заменить житейский здравый смысл, «здравый человеческий рассудок». О том, как подводит этот житейский здравый рассудок человека, пытающегося на его основе решать научные проблемы, писал еще Энгельс в «Анти-Дюринге»: «...Здравый человеческий смысл, весьма почтенный спутник в четырех стенах своего домашнего обихода, переживает самые удивительные приключения, лишь только он отважится выйти на широкий простор исследования». Высказывание это часто цитируется, но редко принимается за предостережение!

Когда-то романы о формировании молодого человека назывались «Годами стрaнcтвия и учения...». Романтика студенческих стрaнcтвий воспета и утвердилась в жизни. Не настало ли время прославить романтику учения? Романтику постижения не внешней – внутренней сути науки.

Извечный студенческий спор... Одни сетуют, что учение по дает им радости. Тут и растерянность перед обилием задач, и непривычка к учению, и, наконец, усталость. Вполне реальные причины.

Другие упиваются чувством радости от того, что учатся любимому делу. «Проблем через край: занятия, работа, домашние хлопоты. Настоящее колесо... Тягостна ли такая жизнь? Вовсе нет. Она полна радости и смысла»,– говорит, например, один будущий журналист. Но, высказав свою точку зрения, он и слышать не хочет голосов, которые ей противоречат.

А ведь слова о тяжести образования для будущего журналиста – благодарная тема. Ему бы разобраться в истоках настроений, с которыми он не согласен, вдуматься в доводы противников, переубедить собеседников.

Впрочем, и многие из тех, кто признает, что безрадостно учиться лишь ради диплома, ставят под сомнение искренность высоких слов о поэзии учения и призвания. Логика тут проста: раз я учусь по соображениям сугубо пpaктическим, значит, и все остальные поступают точно так же, а говоря об идеалах, попросту притворяются.

Любопытно, что высокомерие романтиков и язвительность пpaктиков лишь кажутся полярно противоположными. Одни воспаряют над жизненной прозой, словно в их собственной жизни не существует никаких сложностей, а другие откровенно говорят о трудностях, но не признают, что, несмотря на все трудности, можно быть бескорыстно увлеченным и своим учением, и своей будущей профессией. И те и другие выхватывают только одну из сторон проблемы и отстаивают только свой взгляд на нее, стараясь не выслушать иные точки зрения, а перекричать друг друга. В конечном итоге и те и другие скользят по поверхности. "

Но чему бы ни учился будущий специалист, ему необходимо научиться выслушивать не только то, что с его мнением совпадает, но и то, что его точку зрения опровергает.

Когда-то мне довелось участвовать в самодеятельном сатирическом ансамбле, и со сцены там звучала пародийная фраза: «Это моя точка зрения, и я ее целиком разделяю».

Многие письма, пришедшие в ходе дискуссии, проникнуты таким же необычайно высоким уважением к своей собственной точке зрения и полной глухотой к чужим взглядам.

Мне думается, что любому специалисту хорошо бы выйти из высшей школы человеком широких взглядов. А для итого как минимум необходимо представить себе, что возможна иная точка зрения, кроме твоей собственной.

Один старый испанский писатель сказал еще в XV веке: «Первый признак безумия – представление о собственной мудрости». Последующие века показали, что это утверждение не устарело. Его стоит помнить и тому, кто делает первые шаги на научной стезе, и тому, кто на ней утвердился. Ученые мужи, некогда встречавшие язвительными насмешками каждое сообщение о падении метеоритов, заявлявшие, что попытка создать автомобиль безумна, высмеивавшие того, кто предложил противооспенную вакцину, и того, кто предложил обезболивание при операциях, исходили из представлений о собственной непогрешимости.

Более поздние и более близкие примеры – хотя бы попытка объявить кибернетику и генетику лженауками – у всех на памяти!

И раз мы уже обратились к прошлому, стоит вспомнить, что это в средневековых университетах преподавание строилось на признании неоспоримости и вечности однажды сказанного «отцами» церкви, Аристотелем. Даже формула такая существовала: «Учитель сказал». Подразумевалось: «Следовательно, это верно»...

Времена, когда студенты средневековых университетов, раскачиваясь, чтобы легче было запомнить, зубрили, что именно сказал учитель,– далекая история.

Но древние представления, обязывающие студента и вообще учащегося заучить, а не осознать, не понять, а принять на веру утверждения педагога, хотя и претерпели различные превращения, оказались удивительно живучими.

Вот студентка сетует в письме: «Лекторы, читая нам курс грамматики, говорят: «Профессор X. истолковывает вопрос так, а в учебнике профессора У. материал изложен по-другому». У всех ученых свои труды, свои убеждения... Разве нельзя взять все, что имеет твердое обоснование, и объединить в единый учебник? Для студентов это было бы удобней и проще».

Студентке кажется, что ей не повезло с преподавателями, которые ссылаются в лекциях па разные точки зрения. По-моему, она ошибается: ей повезло. Не берусь высказываться о точных науках, хотя можно предположить, что и здесь возможны различные взгляды.

Но и в теоретической грамматике, и в стилистике, и в лексикологии, и в теории и истории литературы существовали, существуют и, можно надеяться, будут существовать разные точки зрения на многие проблемы. И лектор, который не вещает с кафедры как единственный обладатель истины, а ссылается на разные взгляды, существующие по этому вопросу, сравнивает их, не умалчивая, разумеется, и о своем, доказывает свою точку зрения, а не навязывает ее, поступает как должно.

На то она и высшая школа!

При чтении многих писем прямо или косвенно возникает проблема: нравственность и наука. Скажем прямо, острейшая проблема!

В конце сороковых – начале пятидесятых годов в нашей науке ярко засияло новое светило. Назовем его доцентом Н. Н. О блеске, эрудиции Н. Н., о его памяти рассказывали чудеса.

Это были нелегкие годы для науки. Истина зачастую не столько добывалась в научном поиске и утверждалась в научном споре, сколько провозглашалась как непреложная, а думающих иначе не переубеждали, но проpaбатывали, а порой и вовсе отлучали от науки.

К каким личным трагедиям ото вело и какой ущерб интересам Отечества наносило, впоследствии было хорошо показано во многих появившихся в печати статьях, например, о биологии, которой в те годы пришлось особенно тяжело.

Все это осложняло и отравляло жизнь настоящим ученым, но зато благоприятствовало научным Сальери. Не угнетая себя раздумьями, совместные ли вещи гений и злодейство, твердо зная, что сами они не гении, не терзаясь душевными муками, они пускали в ход против своих Моцартов яд демагогии в публичных спорах и яд интриг в кулуарах.

Тогда-то и появился доцент Н. Н. Любезный, многознающий, складно говорящий, чуткий ко всему новому. Мы слушали его лекции, его выступления на заседаниях, и от лекции к лекции, от заседания к заседанию, все слышнее становился внутренне пустой звук его гладко льющейся речи. Стало заметно, что вся его эрудиция формальна, а гигантская память изменяет ему самым поразительным образом. На лекции в пятницу он вдруг забывал то, что утверждал в среду. И не просто забывал, а, можно сказать, выворачивал наизнанку свои вчерашние утверждения. Почему? Да потому, что в четверг о писателе, который был темой его лекции в среду, появилась заметка в газете, заставшая врасплох даже нашего лектора, несмотря на всю его эрудицию и интуицию, впрочем, в данном случае уместнее сказать по-простому – «нюх».

Проходили годы. Доцент Н. II. стал профессором, но по-прежнему все решал одну и ту же научную проблему, наиважнейшую для него – быть не тем, кого проpaбатывают, а тем, кто проpaбатывает, а еще лучше направлять проработку из-за кулис.

Все свои силы он, человек не бездарный и не глупый, тратил на соображения, отношения к науке не имеющие, разpaбатывал приемы, надеясь обезвредить возможных противников, а возможных конкурентов ублажить!

Когда о каком-нибудь молодом научном сотруднике говорили: «Ученик Н. Н.», это звучало настолько двусмысленно, что сам ученик краснел и начинал что-то лепетать об истинной цене своего шефа.

Времена, к счастью, скоро изменились. Действовать Н. Н. было трудно. Над бойкой конъюнктурностью его книжек и статей не раз посмеивались и в печати.

Профессор с годами стал сед и сановит. Речи его под старость зазвучали снова, как звучали смолоду, когда он только начинал свою карьеру: был обходителен и робок, шаркал ножкой и старался ни с кем не ссориться. Он достиг многого из того, чего хотел, и вожделенно взирал на следующую ступень, был предельно осторожен, стараясь ничем не рисковать и ничего не упустить.

Когда мне случалось встречать его, убеленного сединами, удостоенного звании, процветающего, мне всегда приходили на память слова поэта Леонида Мартынова о «богатом нищем», преуспевающем человеке с пустой душой.

Ну, да черт с ним! Своей жизнью он распорядился так, как хотел. Своими научными занятиями тоже. Его труды были гладкой компиляцией, словесная вязь не выдерживала простейшего испытания – конспектирование его лекций обнажало их пустоту. Книги, написанные им, не поддавались пересказу: слова цеплялись за слова, а мыслей, оказывается, просто не было.

Но скольким молодым людям, которые попадали в его орбиту, нанесен духовный ущерб! Были у него последователи, воспитанные на его примере, которые считали, что его способ утверждения себя в науке не так уж плох.

И как непросто преодолеть заразу, которую несет в себе подобное безнравственное отношение к науке. Наука и безнравственность столь же несовместимы, как гений и злодейство.

Вот еще пачка писем. Небольшая. Во всех бедах современности здесь обвиняют науку, учение, знания.

Как ни странно, одно из этих писем подписано «Старый учитель».

В этом письме смешалось все. Тут и примеры произношения дикторов, которые в соответствии с законами русской речи произносят, например, слово «часы» не так, как «старому учителю» это кажется правильным, и он восклицает: «Мне неприятна эта стиляющая речь, и происходит она, вероятно, от «учености»».

Тут и справедливые сетования, что в школьной программе нет некоторых произведений русской и мировой классики, а рядом такое: «Учеников насильственно заставляют читать «Что делать?»– эту скучную, слабую в художественном отношении и написанную эзоповским языком, с грубой философией книгу».

Если «старый учитель» не может или не хочет объяснить своим ученикам, почему эта книга написана «эзоповским языком», что писалась она в камере Петропавловской крепости и десятилетиями была евангелием русских революционеров,– тогда, конечно, неудивительно, что его учеников придется заставлять читать эту книгу насильно.

К чему же все это написано? А вот и вывод:

«Повальная учеба – это болезнь века, это гнойник на теле общества». Как тут не вспомнить Фамусова: «Ученье – вот чума! Ученость– вот причина!»

Ему вторит автор другого письма – некий Вячеслав. Он заканчивает письмо мрачным прорицанием: «Мы живем в такое время, когда знания и наука не облагораживают человека, а ведут его к гибели... Предотвратить это нельзя, это действие великого закона борьбы за существование».

Вячеслав упоминает в своем письме Руссо, Низами, Данте и даже Энгельса. Может показаться, что он человек образованный. Но это образованность на показ, образованность полузнайки. Вырвав одну терцину из «Божественной комедии», он объявляет Данте, образованнейшего человека своей эпохи, противником науки, утверждает, что человечество развивается не по общественным, а по биологическим законам. То ли не знает, то ли не желает знать, кому вторит. Ведь в недалеком прошлом биологические законы неправомерно переносили на общественную жизнь для того, чтобы обосновать превосходство одних народов над другими, объявить войну благотворной и оправдать право на насилие.

«Сейчас человек, изнеженный комфортом и развращенный цивилизацией, представляет собой жалкое, отвратительное существо – подлое я злое»,– пишет Вячеслав. Он мечтает о тех золотых временах, когда первобытные люди жили в пещерах, но были довольны, сильны и счастливы.

Случилось мне повидать, каково жить в пещере. Лет двадцать назад в Африке, в одной из самых отсталых из-за колониального господства, длившегося веками, стран. Мы побывали в деревне, где люди жили в пещерах, вырытых в незапамятные времена. В те самые времена, которые так умиляют Вячеслава. Жили они там потому, что были крайне бедны. Боюсь, что Вячеславу не удалось бы доказать «пещерным людям» XX века, что они счастливы в подземельях, куда не проникает дневной свет, где мало воздуха и, разумеется, нет ни электричества, ни водопровода, счастливы, ибо не изнежены цивилизацией.

Неподалеку от этой деревни мы встретили группу югославских врачей. Они приехали организовать медицинскую помощь. До тех пор единственными врачами здесь были знахари. Они пользовали больных раскаленным железом по обычаю тех времен, которые кажутся Вячеславу золотым веком. Немногого стоят его исступленные слова о пагубности науки и прогресса перед мужественной и скромной работой врачей во всех концах земного шара!

Недавно в одной из московских клиник на операционном столе лежал маленький ребенок. Несколько лет назад его болезнь означала неизбежную раннюю cмepть. У пас в институте от :>той болезни когда-то погибла милая дeвyшка, одна из студенток нашего курса, жила она, зная, что неизбежно умрет очень скоро, задыхалась, говорила почти шепотом, ей всегда не хватало воздуха, и сколько врачи пи старались ей помочь, они ничего не могли сделать.

И вот операционный стол, на столе больной ребенок, а вокруг него целая бригада медиков: хирурги, анестезиологи, лаборанты, сестры, а кроме того, инженер, обслуживающий электрическое хозяйство операционной. Техника, наука, гуманизм нашего времени соединились, чтобы спасти ребенка!

Могло бы врачей, которые боролись за эту жизнь и победили, могло бы родителей этого ребенка убедить в чем-нибудь письмо Вячеслава, призывающее проклятия на головы пауки и прогресса?

Итак: «Для чего человек учится?» Не для аттестатов, не для дипломов, не для степеней и званий. Не для того чтобы казаться образованным, а чтобы быть им. Строить, просвещать, лечить, создавать. Действовать ради блага людей. Не отступая от больших дел и не чураясь малыми.

МНОГО ЛЕТ СПУСТЯ

Расскажу историю из своей журналистской молодости, когда я спутал сущность и видимость.

Я еще не работал в газете, но уже печатался, и когда мне пришлось поехать па юг,– говорю: пришлось, ибо ехал я лечиться,– в редакции, расположенной к молодому автору, сказали:

– Привезли бы вы нам оттуда проблемную статью. Не о литературе. О жизни! Тему найдете на месте.

Проблемных статей о жизни я тогда еще не писал, но мне казалось, я представляю себе, как это делается. Я согласился. А мне назвали известного писателя, который жил в южном городе, куда я отправлялся.

– Он хорошо относится к начинающим. Посоветует, о чем написать. Не забудьте пойти к нему.

Отдышавшись в санатории, я решил нанести этот визит. Вылез из белой санаторной пижамы и панамки, надел костюм, повязал на шею галстук. Костюм был черным, никак для южного июля не подходил, но другого у меня не было.

Дом, в который я шел, стоял на горе, и когда взобрался к нему по крутым улочкам, пот катил с меня в три ручья. Хозяин дома был непохож на свою известную довоенную фотографию – худощавый молодой человек в круглых очках. Меня встретил в саду человек пожилой, не то чтобы полный, но, во всяком случае, совсем не худощавый. Когда я сбивчиво объяснил, кто я и зачем пришел, он помог мне преодолеть скованность, сказав:

– Прежде всего снимайте ваш... фpaк. А то расплавитесь! А потом поговорим.

Говорил он. Я слушал.

Он рассказывал о жизни города и области, щедро называл одну тему за другой, объясняя, чем они интересны для журналиста.

– В наш ботанический сад отправляйтесь непременно. Там работает король персиков! Вывел десяток новых сортов! Добивается, чтобы персиковые сады, плодоносили от раннего лета до глубокой осени. Статью назовете так: «Персики на конвейере!» Нет, это скучно. Лучше, так: «Сад волшебника». Он действительно волшебник! И поэт! Научную книгу о персиках – научную!– начал фразой: «Если верить, что змий искусил в раю Адама и Еву плодом, то этим плодом было не яблоко, а персик». В издательстве эту фразу но превратно понятым атеистическим соображениям вычеркивают, а он без нее не согласен печатать свой труд. Вот какой человек! Завтра же к нему. Скажите – от меня. Он вам все покажет!

Известный писатель помолчал, подумал и добавил:

– Но писать портреты знаменитостей для начинающего слишком благостное занятие. Что должно быть в статье? Проблема! Конфликт! А в тему о персиках они заложены...– Он чуть помедлил:– Как косточка в персик!– и прищелкнул пальцами.– Вот так и надо написать статью – сочно, вкусно, внутри твердое ядро конфликта, который вы разгрызете своими молодыми, здоровыми зубами. В чем конфликт? Пожалуйста! Как сказал поэт: «Хоть четверть персика! Персика нету!» Сколько лет с тех пор прошло, как он это о здешних местах написал, а персика по-прежнему нету. Кроме как на опытных участках волшебника. Вот это и есть проблема будущей статьи. Она формулируется так: почему на опытных участках научного учреждения произрастают плоды, которые и в раю не снились, а за его оградой– «хоть четверть персика! Персика нету»?

От старшего товарища я не уходил, а, окрыленный, улетал. Он не только назвал мне интересного человека и увлекательную тему, но и подсказал угол зрения, при котором получится не статичный портрет ученого, а проблемная статья. Пожалуй, ее можно будет назвать так: «За оградой райского сада»,– фантазировал я на заданную тему. Повторяю: я был начинающим. И еще не понимал, как это вредно, когда журналисту не просто ставят задачу, но, до того как он принялся решать ее, напористо подсказывают ответ.

Волшебник принял меня в дощатом домике лаборатории. На полках были разложены только что снятые с деревьев персики. Волшебник брал персик с полки, глядел на него и, диктуя сам себе, записывал в карточку описание: «Окраска – золотисто-желтая... Акварельной нежности... Бочок в переходах от карминно-красного до ярко-пунцового. Опушенность – нежная». Потом изящным движением он вырезал из персика прозрачный ломтик, бросал его в рот, задумчиво смаковал и продолжал медленно диктовать:

«...Мякоть – упругая... Вкус – гармоничный. Наполненно-сладкий. С богатством оттенков миндальной терпкости и освежающей кислоты...»

Он протягивал мне золотисто-желтый персик, поворачивая его то карминно-красным, то ярко-пунцовым бочком. А я не знал, как держать, как есть, да и можно ли есть такое чудо. Я надкусывал персик, он заливал меня спелым соком, и я чувствовал – не умею распознать всех оттенков его вкуса, но они еще прекраснее, чем в описании.

То, что я узнал в тот день о персиках – об их вкусе и целебных свойствах, об их истории и капризах, о том, какие персики уже существуют, а какие еще только создаются,– походило на сказку. Но было правдой. Однако правдой было и то, что рассказал мне старший собрат по перу. За пределами волшебного сада таких персиков не купить.

Я еще несколько раз приезжал на опытные участки, а потом написал статью. Отдавая в ней дань восхищения таланту, упорству и трудолюбию волшебника, написал: ученый не может ограничиваться выведением новых сортов, его непременно должно заботить, как эти сорта внедряются в производство. Мне казалось: достаточно волшебнику поехать в окружающие колхозы и совхозы, произнести монолог о чудо-персике собравшимся, как все начнут их выращивать. Все дело в том, что ученый и его помощники недостаточно смело пропагандируют

свой опыт.

Далее я уверенно давал им рекомендацию, как это сделать: «Использовать для этого страницы областной и районной газет, трибуны колхозных собраний – все существующие возможности».

Никаких остальных «существующих возможностей» (наличие средств, рабочих рук, техники, удобрений, свободной земли, посадочного материала и пр.), кроме возможности печатать статьи и произносить речи, я не называл. И не задумывался над тем, какие для этого в действительности нужны возможности, и безгранично верил в силу слова. Когда я писал о том, чем необходимо помочь ботаническому саду, я главным образом напирал на бумагу, которая требуется, чтобы в печатных трудах пропагандировать новые сорта. Нехватка бумаги была действительно одной из помех в работе этого научного учреждения, но отнюдь не самой главной; просто мне, человеку пишущему, она была всего понятней.

Статью приняли. Но покуда она писалась и готовилась к печати, было сказано, и сказано очень авторитетным голосом, что Н-скую область планируют превратить в цветущий субтропический сад. Негоже выращивать здесь только яблоки, груши, виноград, абрикосы и персики. Они растут тут от века, а надобно еще внедрять лимоны и эвкалипты. Редакция вписала в мой очерк,– а я не стал против этого возражать – фразу, которая требовала от ученых Н-ского сада, чтобы они немедленно включились в эту работу.

Я не понимал тогда, что мимоходом брошенная фраза о «внедрении цитрусовых и эвкалиптов» вносит в мою статью новую проблему, по сути своей принципиально отличную от проблемы «персиковой». Не понимал и того, что прикосновение к этой проблеме требует от меня по крайней мере минимума специальных знаний. Не столько о лимонах и эвкалиптах, сколько об общих принципах решения новой научно-производственной задачи, о методике опыта. Я не представлял, что между задачей внедрения новых сортов персиков и задачей внедрения цитрусовых и эвкалиптов – существеннейшая разница.

Инжир и персики, виноград и маслины тоже не сами собой появились в этих местах. Покуда каждое из этих растений перестало быть здесь гостем, а превратилось в коренного жителя, прошли века работы садоводов и виноградарей, крестьян и ученых.

Правда, здешний климат и почвы как нельзя лучше подходят именно для этих культур. Благодаря этому и долгим людским усилиям некоторые сорта персиков превзошли своих предков. Лимонам же и апельсинам тепла в течение года требуется больше, чем персикам и другим давно внедренным здесь культурам, а зимние заморозки, пусть непродолжительные, для них губительны. Это не значит, что их нельзя сделать менее требовательными к теплу и более стойкими к холодам, но это всего лишь теоретическое предположение. Как всякое предположение, его важно вначале проверить в небольших, лабораторных, масштабах, в данном случае на опытных участках. При этом научном опыте нужно быть заранее готовым к двум результатам: к желанному – положительному и нежеланному – отрицательному. В широком смысле слова отрицательный результат («невозможно!» или «возможно, но очень дорого») – тоже результат: он показывает, что по этому направлению идти не стоит. Если же результат лабораторных попыток положителен, тогда можно – осторожно и постепенно, чтобы не понести больших потерь,– переходить к внедрению новинки в производство.

Так вот, персики моего волшебника лабораторную стадию давно прошли, доказали: препятствий для выращивания их в этой области нет, а лимонам только еще предстояла – если бы все шло обычным для всякого нового начинания путем – долгая стадия опытов. Их результатов ни специалисты, ни тем более журналист предсказать не могли.

Однако именно об этой принципиальной разнице между внедрением освоенного, известного и неосвоенного и непроверенного я тогда не думал.

Что могло побудить молодого журналиста так решительно мимоходом высказываться по только что возникшей проблеме? Прежде всего книжные представления о жизни. С детства я любил повесть К. Паустовского «Колхида». Центральный мотив – превращение Колхиды в цветущий субтропический сад. Один из героев «Колхиды» говорит: «...Лет через десять пароходы будут входить ночью в наш порт не на огонь маяка, а на запах лимонов». У лимонных деревьев, когда они цветут, действительно сильный и пленительный аромат,– это я знал, а задача осушения Колхиды и выращивания на ее земле субтропических растений оказалась как будто выполнимой. Об этом я слышал и читал. Когда я, спустя лет пятнадцать после появления «Колхиды», писал о Н-ском ботаническом саде, мне казалось, что я в меру своих сил пишу о том же самом деле любимых мной с детства героев любимого писателя.

И вот ведь какая странность! У меня было военное образование, я умел читать карту и заранее размечать на ней все, что может оказаться существенным при решении задачи. Но тут мне и в голову не пришло поглядеть даже на самую грубую карту Причерноморья. А ведь положи я ее перед собой, увидел бы, что Н-ский ботанический сад и область, к которой он относится, на два с лишним градуса севернее, чем место действия «Колхиды». Поэзия поэзией, романтика романтикой, но два с половиной градуса на север плюс многие другие природные различия существенным образом меняют условия задачи, стоящей перед работниками Н-ского сада, в сравнении с той задачей, которую решали герои «Колхиды».

Это сторона субъективная: увлеченный темой действительно поэтической, я не стал думать о ее прозаической – научной и деловой – стороне, спутал желаемое с действительным и возможным.

Но были во всем этом и причины, находившиеся вне меня. Печать не рассматривала тогда «внедрение цитрусовых и эвкалиптов» как задачу, постановка которой подлежит обсуждению, а писала о ней только как о безусловной данности. Я прочитал тогда множество статей на эту тему и не могу вспомнить ни одной, которая призывала бы начать с опытов в ограниченном масштабе, разобраться в экономической стороне дела (для выращивания лимонов нужно было в условиях нехватки рабочих рук рыть глубокие траншеи и перекрывать их на время заморозков специальными матами, а это дело дорогое) и в том, является ли для этой области вскоре после войны, которая прошла и по ее земле, важным именно внедрение цитрусовых, а не восстановление сильно пострадавших садов и виноградников, ее традиционного богатства.

Осторожные голоса сомневающихся, которые представляли себе, сколько труда, денег и времени может пропасть зря, вероятно, звучали в стенах научных учреждений, но в печати не появлялись. В статьях происходила невольная подмена понятий «нужно» и «можно»: сказано, что нужно выращивать лимоны на два с половиной – три градуса севернее, чем они росли до сих пор,– значит, можно. А уж о том, нужно ли это вообще, вопрос не ставился даже в косвенной форме.

Персиковый и цитрусовый эпизоды в моей журналистской работе так бы и остались эпизодами, но однажды в Москве я пересказал знакомому– режиссеру свои южные впечатления, включая и монолог волшебника о персиках. Режиссер слушал меня равнодушно, покуда я не заговорил о разрыве между открытием ученого и его претворением в жизнь.

– Это конфликт!– воскликнул он.– А раз есть конфликт, можно писать пьесу.

Не следует теперь представлять себе дело так, что теоретики и пpaктики бесконфликтной драматургии сознательно ставили себе задачу написать пьесу и поставить спектакль без конфликта. Нет, чаще всего дело было в том, что принималось за драматический конфликт.

Слова моего друга-режиссера показались мне заманчивыми. Я стал думать над ними. Снова поехал в ботанический сад, которому был посвящен мой очерк, провел там уже не несколько дней, а несколько недель, стал знакомиться с селекционерами, собирать и читать литературу.

Постепенно у меня вырисовывался замысел пьесы. Сюжет ее был таков.

Где-то на юге существует некое научное учреждение (я назвал его опытной станцией), занимающееся южными и субтропическими плодовыми культурами. Учреждение отмечает юбилей. У всех праздничное настроение. Особенно у директора станции (его я наделил отчасти чертами волшебника персиков, отчасти традиционными театральными приметами старого ученого). На празднике любимый ученик директора произносит задиристую речь. Он не видит оснований для восторгов, если чудеса, выведенные на опытных участках, не внедрены в производство. Он вспоминает и о том, что, хотя перед областью поставлена задача стать краем лимонов и эвкалиптов, научное учреждение, которое празднует свой юбилей, уклоняется от ее выполнения, тогда как некоторые колхозешки-опытники уже добились того, что и не снилось ученым. У них уже растут лимоны в открытом грунте!

Мне некого упрекнуть в том, что замысел пьесы выглядит в этом пересказе несколько глуповато. Я свою пьесу пересказываю сам.

Когда я писал ее, задача, поставленная перед Н-ской областью – стать краем лимонов и эвкалиптов, представлялась мне несомненно выполнимой, трудной, но поэтически прекрасной. И мне не казалось неестественным мое решение, решение молодого журналиста, впервые берущего в руки перо драматурга, превратить пьесу в иллюстрацию производственно-научной задачи, в сути которой он разобраться не мог. Мне казалось, далее, само собой разумеющимся, что главный герой пьесы, ученый, который не торопится сажать лимоны и сеять эвкалипты в широтах, где они до сих пор никогда не росли,– консерватор или, точнее, большой талант с некоторыми чертами консерватизма. А его ученик, доказывающий, что лимоны будут расти, потому что должны,– не легкомысленный молодой человек, а новатор, который не только вправе, но даже обязан бороться с заблуждениями учителя. К концу пьесы главный герой сам разберется в своем заблуждении и не только примется внедрять выведенные им сорта персиков в производство, но, когда лимоны, высаженные опытником в открытый грунт, начнут погибать от заморозков, кинется спасать и спасет их.

Кроме временно заблуждающегося ученого был в моей пьесе еще один противник выращивания лимонов. Ему я отвел штатную должность заместителя, а сюжетную – злого гения. Он не только не торопился внедрять лимоны, но прямо говорил о неосуществимости этой задачи. Делал он это, однако, не из научных, а из карьеристских соображений.

Здесь я произвел невольную подстановку. Селекционеров знал весьма поверхностно. Гораздо лучше знал я филологов, так как сам принадлежал к их среде. Знал и тех, кто занимался филологией, потому что она была их призванием, их страстью, их жизнью. Знал и тех, для кого филологическая наука стала не дорогой исканий, а путем к карьере, и дискуссии в этой области – не полем отыскания истины, а местом самоутверждения. Хорошо известные мне черты такого же карьериста от филологии я отдал главному отрицательному герою пьесы. Только если в жизни филологического научного учреждения реальный прототип моего отрицательного героя первым подхватывал далекие от науки веяния и не только не спорил против них, но неизменно спешил оказаться «впереди прогресса», то в моей пьесе он противостоял тому, что было чуждо подлинной науке, а мне казалось новаторским.

Был в моей пьесе и журналист. Я изобразил в нем воображаемого опытного газетчика, на какого мне тогда хотелось стать похожим. Он приезжал на опытную станцию к своему старому ДРУГУ, главному герою пьесы, отдохнуть. Старый журналист, увидев конфликт в научном учреждении, не мог удержаться и вмешивался в него. Его статья, появившаяся в центральной печати, и была deus ex machina, что в старину переводили «бог из машины», а во времена моей журналистской юности следовало, очевидно, переводить «бог из печатной машины». Этот «бог из печатной машины» окончательно и бесповоротно утверждал, где истина в том вопросе, вокруг которого скрещивались шпаги в пьесе. И уж если я в отношении самого себя, начинающего журналиста, не сомневался в том, что могу высказать суждение по поводу научной проблемы, о которой узнал всего за год до того, как принялся за пьесу, прочитал несколько книг и брошюр, то у меня и тени сомнения не возникало, что мой воображаемый старший коллега имеет право выносить окончательный приговор проблеме и решать судьбу научного учреждения, ею занимающегося.

Пьеса была написана. Мой друг-режиссер убедил театр, что с нею стоит познакомиться.

Наступил торжественный день, когда меня пригласили пожаловать к директору театра. Директор встал мне навстречу и сказал:

– Так вот вы какой!.. Дайте я взгляну на вас. Дайте я вас обниму...– И прослезился.

Я встретился с директором театра впервые. И всерьез поверил, что написал талантливую пьесу.

Был назначен день читки пьесы труппе. Меня посадили за ярко освещенный столик в репетиционном зале. Вечерний полумpaк скрывал от меня лица слушателей. Я столько раз читал пьесу друзьям и родным, что знал ее наизусть. И решил не просто прочитать то, что написал, а обозначить голосом и жестом хаpaктеры действующих лиц. Читая роль журналиста, для положительности образа окал, основного отрицательного персонажа заставлял чуть шепелявить, сцену решительного столкновения между двумя противниками сыграл в лицах, пересаживаясь со стула на стул, а в одном месте без слуха и без голоса спел. Актеры слушали меня в полном молчании. Если б был опытнее, я бы понял, что ото совсем не чуткая тишина внимательно слушающего зала. Другая тишина. Будто читаю пьесу не в зал, а в вату.

Когда читка закончилась, актеры, не говоря ни слова, встали и ушли курить.

«Кажется, провалился»,– подумал я.

Как провалился, выяснилось, только когда началось обсуждение. Один из участников сказал, что действие в пьесе идет так, как будто бы... И он сделал такой жест, словно гладит рукой по спине большую кошку. «А хотелось бы, чтобы действие шло в пьесе так, так, так...»– и он сделал такой жест, будто гладит трехгорбого верблюда. Другой заметил, что действие в пьесе начинается в восьмой картине, все остальное – экспозиция. А всех картин было восемь!

Раздавленный, я уехал домой. Мой друг-режиссер остался в театре спасать то, что еще можно было спасти.

Домашние спросили меня:

– Ну, как?

– Не спрашивайте! Провалился!

Я лег на диван, отвернулся к стенке и стал переживать свой позор.

Через час приехал мой друг-режиссер. Он вошел в комнату и, потирая руки, обратился ко мне голосом, каким на сцене говорят доктора:

– Ну, как мы себя чувствуем?

– Сам виноват. Переиграл. Актеры этого не любят. Надо было просто прочитать текст, а я стал им навязывать свои решения...

– Переиграл?– закричал мой друг-режиссер и повалился рядом со мной на диван в корчах хохота. Когда отсмеялся, сказал:– Сейчас я тебе расскажу, как это было. Ты сел за столик, нацепил очки, cмepтельно побледнел, и сказал: ««Наследники». Пьеса в четырех действиях, восьми картинах. Действие первое. Картина первая». И стал читать. Ни разу за три часа ты не оторвал глаз от бумаги. Ни разу не переменил позу. Ни разу не изменил интонации. Реплики и ремарки сливались в одно. Хоть бы улыбнулся раз, хоть бы голос повысил, хоть бы крикнул. Нет! Три с половиной часа все только и слышали: бу-бу-бу, бу-бу-бу... Никто ничего не понял!

До сих пор не знаю, почему так резко разошлось то, что ощущал я, темпераментно играя свою пьесу перед актерами, и то, что ощущали они, глядя на меня и видя cмepтельно испуганного человека, который однотонно три с половиной часа подряд бубнит про что-то цитрусовое.

Меня занимает другое: как могло случиться, что режиссер и актеры уже не этого, а другого театра спустя некоторое время смогли вместе со мной увлечься тем, что казалось мне и с моих слов показалось им жизненным материалом и драматическим конфликтом? А я? Я гордился тогда похвалой, которую услышал от одного из самых крупных мастеров нашей сцены, ныне уже покойного, что он смолоду всегда радуется, когда в театр приходит журналист, который приносит актерам и режиссеру знание жизни с ее переднего края. Никакого знания жизни я театру не принес, а принес схему и наложил ее на встретившиеся мне человеческие хаpaктеры и судьбы.

Другой молодой режиссер – уже не тот, который устраивал читку, а ученик поддержавшего меня мастера – не только увлекся пьесой и решил ее поставить, но довел решение до конца. Он вложил в нашу общую работу бездну энергии и трудолюбия. Мы с ним прочитали горы литературы о селекции вообще и о селекции цитрусовых в частности. Мы могли бы выступать с докладами о превращении Н-ской области в субтропический сад и сказали бы все, что говорилось об этом в тогдашних брошюрах и даже некоторых научных руководствах. Мы поехали с ним туда, где у меня возникла идея написать пьесу. Смотрели, как заставляют расти лимоны в траншеях и в открытом грунте, как неохотно они там растут, и еще больше укрепились в том, что лимоны обязаны это делать. А если есть наука, которая утверждает, что сие невозможно, тем хуже для такой науки!

Мы привозили селекционеров к актерам и возили актеров к селекционерам. Много раз консультировали мы пьесу у разных специалистов. Сам тогдашний заместитель министра сельского хозяйства прочитал один из ее вариантов и нашел в пьесе два недостатка. Ему показалось, что в пьесе маловато юмора (в этом он был прав!) и что кульминационная картина не вполне отвечает реальности. В ней опытные посадки того новатора, коему удалось то, что не удавалось целому научному учреждению, чуть не гибли от засухи.

– Ну,– сказал заместитель министра,– засуха не так страшна лимонам, как заморозки.

Пришлось переписать засуху на заморозки. Я переписал. Неутомимый режиссер получил новое заключение высокой инстанции. В нем говорилось: «Переработанный текст пьесы значительно лучше первого варианта. Конфликт пьесы (некоторая замкнутость станции, первые успехи возделывания траншейной культуры цитрусовых, успехи колхозника-опытника) в основном правильно изображает пpaктику продвижения цитрусовых в новые, более северные районы их возделывания. В пьесе совершенно правильно подчеркивается необходимость более широкой связи науки с пpaктикой... С точки зрения науки и агротехнического изложения пьеса возражений не вызывает».

Получив заключение, что пьеса не содержит агротехнических погрешностей, мы обрадовались. Других препятствий на ее пути не возникало. Пьеса была поставлена и сыграна. Она не принесла мне ни славы, ни позора. И если я возвращаюсь к ней снова, то не для того, чтобы бить себя кулаком в гpyдь и говорить о том, каким я был увлекающимся и наивным тридцать с лишним лет назад. Горше всего мне сознавать, что, познакомившись с интереснейшими людьми и написав о них статью, в которой было кое-что дельное, я, взявшись за пьесу, втиснул их в предвзятую схему и прошел мимо настоящего конфликта. А он имеет значение не только для области, в которой я с ним столкнулся, если понимать под словом «область» не столько географию, сколько проблематику. Я прошел мимо того конфликта, что, в отличие от моей пьесы, не устарел до сих пор и, вероятно, не устареет спустя многие и многие годы. Эту важную и истинно человеческую тему несли рассуждения моего собеседника, прототипа моего главного героя. Я ввел эту тему, точнее, ее слабый отзвук в один из монологов пьесы. А на самом-то деле подлинный драматизм судьбы и хаpaктера моего героя был именно в том, что казалось мне тогда второстепенным. Шивой прототип главного героя объяснял мне: селекционер, имеющий дело с многолетними растениями, живет под вечным опасением, что не успеет довести дело до конца и увидеть результаты начатых опытов. Годам к тридцати у него появляются знания, необходимые для того, чтобы поставить свои опыты. Годам к сорока он может считать их заложенными. Но деревья растут медленно! А результаты, полученные в первом поколении, еще не результаты, и полученные во втором – тоже еще не результаты. А дождется ли он последующих – неизвестно.

Масштаб и глубина его мышления – все шире, накопленных знаний у него – все больше, его замыслы – все интереснее, а временя, чтобы успеть осуществить их, а главное, проверить – все меньше. Особый драматизм этот конфликт приобретает тогда, когда ученого поучают не слишком компетентные люди, как поучал его я в своей статье, и как – еще более напористо и самоуверенно – поучали главного героя пьесы его любимый ученик и его старый друг – заезжий журналист.

Разве замыслы, которые все сложнее, опыт, который все богаче, и жизнь, которая все короче,– не драматическая тема? И разве эта драматическая тема имеет отношение только к селекции?

Да, было в моих блокнотных записях зернышко настоящей человеческой темы. А я бросил его в свою пьесу небрежно, мимоходом. Я отмахнулся от того, что могло бы из этого зернышка произрасти. И пьеса прожила на сцене один сезон, а подлинный человеческий конфликт, заложенный в судьбе и хаpaктере ее главного героя, пропал в проходном эпизоде!

Я был молодым журналистом, когда совсем старый, как мне казалось, человек,– а на самом деле он был тогда таких лет, как я сейчас,– рассказал мне о своем постоянном чувстве тревоги: не успею, не успею, не успею! Я записал его слова в блокнот, запомнил, перенес их на сцену. Но не понял глубины, горечи и значительности его признания. Как я понимаю его теперь! И именно потому, что я его теперь понимаю, я считаю, что обязан рассказать о том, как я потратил все свои усилия на то, чтобы изобразить выдуманный, мнимый конфликт, который забыли, как только забыли кампанию по превращению Н-ской области в субтропический сад, и не увидел подлинного, кровоточащего человеческого конфликта, который раскрывался передо мной в словах моего собеседника.

Прошло много лет.

Я снова оказался в тех местах, где собирал материал для очерка и для пьесы. Никто здесь уже и не помнил о том, сколько было пролито чернил, чтобы доказать, что в Н-ской области должны, а раз должны, значит, могут расти эвкалипты и лимоны. Да что чернил! Сколько было пролито пота! Обвалились и заросли траншеи, которые копали по всей области для того, чтобы выращивать в них лимоны. Давно подсчитано, что лимоны и апельсины гораздо дешевле ввозить оттуда, где они растут без таких усилий. Так же, впрочем, как и картошку, которую в те же годы пытались заставить расти в этом солнечном краю. Выяснилось, что в Н-ской области не нужно заставлять расти ни лимоны, ни картошку, а нужно выращивать, как выращивали исстари табак, виноград, яблоки, груши и персики. Да, да, и персики!

Кстати, о персиках... Оказалось, что и мой старший коллега, который когда-то подсказал мне тему для статьи, и я сам, когда по его совету писал статью, были не так уж неправы. Еще волшебнее стал волшебный сад персиков, созданный кудесником, посвятившим персикам жизнь. В газетных статьях, посвященных его юбилею, я прочитал, что его прекрасные сорта выращиваются теперь па больших площадях, далеко за пределами его сада. Но в магазинах Н-ской области, хотя я был там в самое персиковое время, я не видел его сортов с их гармоничным, наполненно-сладким вкусом, с богатством оттенков миндальной терпкости и освежающей кислоты. А те, что появлялись на прилавках, были либо импортными, либо выглядели так, что таким персикам впору не искушать Адама и Еву, а навсегда искоренить в них желание вкусить от этого плода. Персики, подобные тем, которые есть в волшебном саду, можно купить только на рынке. У садоводов-частников. По цене, заставляющей думать, что они сродни золотым яблокам Гесперид.

Значит, тема все-таки была. И писать о ней стоило. Не пьесу, конечно. Статью. Но не такую, какую я написал когда-то. Потому что, сколько бы журналист ни призывал ученого рассказывать о значении выведенных им сортов председателям колхозов и колхозникам и сколько бы журналист ни призывал председателей колхозов и колхозников внять этому рассказу, волшебные персики не выйдут от этих заклинаний за ограду волшебного сада. Не выйдут. Почему?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо быть журналистом, глубоко знающим историю области, традиции ее хозяйства, ее экономику,– словом, журналистом, который постарается докопаться до сути. И не станет спешить.

Я уже говорил, что пьеса не принесла мне ни славы, ни бесчестья.

Недавно я перечитал ее. И понял, что должен написать то, что вы прочитали. Историю того, как молодой журналист принял видимость за сущность, мнимый конфликт – за подлинный, а истинного конфликта не сумел увидеть.

ЕЩЕ ОДИН ЭКЗАМЕН (ИСПЫТАНИЕ НАДОЛГО)

Любая профессия ставит перед нами проблему: быть хорошим работником или казаться им.

Долгая комaндировка закончена. Я возвращался в Москву. Соседи мои в купе – приятная молодая пара. Мы разговорились. Оказалось, они медики, только что окончившие институт. Детские врачи, оба. Работать им предстоит в северном городке, никогда прежде они там не бывали. Естественно, они полны планов, тревог, надежд.

Когда мы прощались, я пообещал:

– Смотрите, приеду как-нибудь, погляжу, что из всего этого вышло.

– Конечно, приезжайте,– весело засмеялись они, и мы заторопились к выходу.

Года через полтора, когда я задумал очерк о молодых специалистах, о тол, как начинают они свою трудовую жизнь, я вспомнил своих веселых спутников.

Энск, где они должны были работать, город не маленький. Но, конечно, я разыщу в нем врачей-педиатров, мужа и жену, окончивших институт в Ленинграде и приехавших в Энск летом прошлого года. Если только они не сбежали оттуда, но это мне почему-то казалось невероятным.

...И вот Энск. Детская поликлиника помещается в двухэтажном деревянном доме. Дом изрядно обветшавший. Строился как временное сооружение. Но известно, нет ничего более вечного, чем временные сооружения.

Рассказываю в поликлинике, зачем приехал, кого разыскиваю. И тотчас же слышу в ответ:

– Так это же Юрий Сергеевич и Нина Михайловна, он рыженький такой, а она совсем худышка.

– Они!– уверенно говорю я. Она и впрямь называла мужа Юрой.

– Он на три месяца комaндирован в поселок лесорубов. А Нина Михайловна работает в детской больнице. Вот их адрес.

Вечером отправляюсь по этому адресу.

По дороге от вокзала до гостиницы казалось, что весь Энск деревянный и двухэтажный. А здесь – большие дома, ярко освещенные магазины. Новая площадь. На ней огромное недостроенное здание. Дворец культуры. Нахожу дом, который мне нужен. Квартира № 24. Стучу.

Дверь открывает худенькая дeвoчка в домашнем халатике.

– Вы к кому? Всматриваюсь.

– По-моему, к вам. Вы ведь Нина Михайловна? Доктор?

– Да. Только я сама больна. Грипп.

– Вот я и пришел вас навестить. Не узнаете? Мы с вами вместе ехали в Москву, в одном купе. Я еще грозился к вам приехать.

Нина Михайловна ахнула.

– Господи, а мы-то думали, вы шутите.

В поезде она больше молчала, говорил муж. Теперь рассказывает она.

– Как мы живем? Хорошо. Как только выстроили дом, так сразу нам дали эту комнату. Правда, хорошая? С балконом. Сначала очень холодно было. Теперь тепло. Очень хорошая комната. И вся квартира хорошая. Здесь еще четыре комнаты. И во всех – молодые медики. Их еще дома нет. Я вас со всеми познакомлю. Живем почти коммуной. Мы с Юрой, правда, еще не обставились. (В комнате раскладушка, два ящика, превращенные в полки для книг, два стула, стенной шкаф. Все.) Да мы особенно-то обставляться не собираемся. Не в этом главное. Встретили нас тут хорошо. В городе сильный коллектив детских врачей. Есть с кем посоветоваться.

Трудные случаи у меня? Один был. Непонятный. Я в тот день первый раз дежурила. Днем привезли очень тяжелого ребенка. Безнадежного! Все, что нужно, ему сразу назначил опытный врач. Больше ничего для него сделать никто не мог. Всю ночь я от него не отходила – то животик поглажу, то на руки возьму. Ношу его по комнате, а мама его за мной ходит и умоляет: «Доктор, сделайте что-нибудь...» А я не могу, все, что можно, уже сделано. Выжил он! Представляете! Никакой надежды не было. И я тоже ведь не надеялась. А он, умница моя, взял да выжил.

Страшная это беда, что детей: часто слишком поздно привозят. Боятся отдавать в больницу, тянут. Надо мамам все время об этом говорить. А меня не всегда слушают... Молода слишком...

Я медленно иду в гостиницу и думаю о том, о чем мне давно хочется написать.

Наверное, любой человек на всю жизнь запоминает день, когда он впервые был полностью ответственным за свое дело. Такой день – шаг вперед, новая ступень, первое самостоятельное преодоление важного рубежа. Опыт, уверенность, спокойствие придут потом. Но как важно, приобретая их, не утратить свежесть и остроту восприятия своей ответственности, которая сопутствует нашим самостоятельным шагам, чтобы спокойствие не превращалось в успокоенность, а уверенность в самоуверенность.

Днем, когда с одним из старожилов мы прошли чуть ли не весь Энск, случайное событие изменило все мои планы и надолго затянуло мое пребывание в этом городе.

Мы проходили мимо приземистого баpaка. Двери настежь. Окна без стекол. Баpaк пуст. Он предназначен на слом.

– Здесь недавно помещалась санитарно-эпидемиологическая станция города,– сказал мой провожатый.– Сейчас покажу вам, какой дом для них отгрохали.

И вправду, дом – загляденье! А что, если зайти внутрь? Ведь тут молодые врачи работают. Наверное, хорошо работать в таком новом, светлом доме!

Я вхожу в здание санитарно-эпидемиологической станции, СЭС, представляюсь главному врачу, рассказываю, что меня интересует...

– Есть у нас молодые врачи,– говорит Любовь Ивановна.

– А как они работают, ваши молодые коллеги?

– Они врачи знающие, теоретически подкованы хорошо, только...

Долгая пауза.

– В чем же это «только»... Снова пауза.

– Хаpaктер у них невозможный. Я уже сказала: не перемените хаpaктера, придется уйти. Сосновской сказала.

И вдруг тревожно:

– Вы по их письму приехали? Которое они на меня написали?

– Нет. Не по письму. Да какое письмо? О чем?

Я – журналист, и по законам своей профессии не могу не заинтересоваться сутью неожиданного разговора.

Отвечает она не очень охотно:

– В министерство... Нехорошее письмо... Лично против меня. Все они против меня...

– А какие же претензии к вам были в письме?

– Я письма не читала. Только знаю, нехорошее оно.

– Послали они нехорошее письмо, а дальше что?

Еще более неохотно:

– Обследователь приезжал из министерства.

– Приезжал обследователь и не познакомил вас с письмом, которое приехал проверить?

Снова пауза. Очень неловкая.

– По правде говоря, я письмо читала. Но там одни личные счеты.

– Скажите, пожалуйста, а нельзя ли мне поговорить с кем-нибудь из молодых врачей? Ну, например, с той, у которой самый плохой хаpaктер. Сосновская, кажется? Разумеется, при вас.

Врач Сосновская, действительно, очень молода. Лицо замкнутое, угрюмое.

– Как работается молодым врачам на станции?

Сосновская долго молчит. Я-то, журналист, уеду, а ей оставаться. Потом вскидывает голову и говорит о том, почему она и ее товарищи разочаровались в своей работе, как они себе эту работу представляли и какой она оказалась на деле, почему они написали письмо в министерство и что в письме написано.

– Вопросы в письме вы ставите правильно,– говорит Любовь Ивановна.– Но почему все против меня?

Разговор идет в двух плоскостях. Руководитель говорит о недостатках своих молодых подчиненных – грубость, упрямство; молодой врач – о недостатках в санитарно-эпидемиологической службе города. Первые – причиняют огорчения лично Любови Ивановне, вторые – отражаются на здоровье населения.

Вот так в мои планы ворвалась новая тема. Но, случайно наткнувшись на острый конфликт, журналист не имеет права отмахнуться от него.

А пока мне нужно повидаться с главным врачом детской поликлиники. Как обстоят дела здесь? Уж не слишком ли оптимистична Нина Михайловна?

– Они мне нравятся, наши молодые врачи,– говорит главный врач детской поликлиники.– И трудолюбивы, и теоретически хорошо подготовлены. Их не только учить надо, но к ним стоит и прислушаться. Молодежь приносит с собой новое, свежее, то, что им дали учителя. Пpaктически они еще многого не умеют. Работы у нас для них хватает. Город молодой, детей рождается много, а педиатров мало. Так что за пpaктическими навыками дело не станет. Жизнь заставит. Мы поможем.

Главный врач детской больницы добавляет:

– Добросовестные, скромные, всем интересуются, охотно советуются со старшими...

Итак, в детских лечебных учреждениях Энска не возникло болезненных трений между опытными врачами – руководителями и молодыми – подчиненными.

Спрашиваю моих собеседниц, слышали ли они о том, как складывается работа молодых врачей на санитарно-эпидемиологической станции города.

– Слышали. Ничего странного. Хладнокровным и спокойным людям всегда легче жить. Ведь трудности, с которыми сталкивается СЭС, неизбежно означают конфликты. Главный врач СЭС предпочитает обойти трудности. Равнодушие. Леность мысли. Консерватизм. Молодые врачи не могли этого не заметить. Они отстаивают главные принципы своей трудной работы. Иначе и быть не должно.

Вечером снова прихожу в дом молодых специалистов.

Нина Михайловна говорит:

– Сейчас Тамара придет. У них все плохо. Совсем плохо.

– Это кто же Тамара? Она работает на санитарно-эпидемиологической станции?

Действительно, появляется Тамара Сосновская. Сумрачная, нахмуренная. Еле отвечает на мои вопросы. Едва я от них ушел, объяснение с начальством стало проходить на самых высоких нотах.

– Здание у станции новое, а традиции старые. Главный врач работает так, как привыкла работать, когда город был маленьким и среди ее подчиненных не было врачей. И портить отношения ни с кем в городе не хочет. Разве нас этому в институте учили?

В институте им приводили слова знаменитого русского медика Захарьина: «Чем зрелее пpaктический врач, тем более он понимает могущество гигиены и относительную слабость терапии...»

Им говорили: мечта выдающихся медиков прошлого стала основой советской медицины. Профилактику полагает она главным направлением своей работы. Им разъясняли: авторитет санитарного врача в нашей стране высок; его деятельность – одна из основных государственных функций здравоохранения. Они обещали принести в город, где будут работать, не только знания, но и высокое представление о государственном долге санитарного врача.

А первое, с чем они столкнулись, было неуважение. Сами они дать поводов для неуважения не успели и отнесли его за счет своей профессии. Здесь не уважают их профессию. Их дело окружающие не принимают всерьез.

Молодой врач СЭС – Ольга Доронина впервые в жизни докладывала на заседании горисполкома. О нарушении правил торговли продуктами. Вчерашняя студентка волновалась. Говорила с излишней горячностью.

Возможно, следовало объяснить и оратору и присутствующим, что пpaктическое разрешение вопросов, поставленных в докладе, не такое уж простое дело. Но необходимое. За предостережениями врача стояли данные науки. И уж чего ни в коем случае делать не следовало – обрывать новичка, высмеивать его доводы и выдвигать доморощенную теорию: «Фрукты – продукт чистый. Их освещает солнце и омывает дождь».

Молодой врач Ольга Доронина получила несколько таких «уроков» и работает теперь в лаборатории.

Спрашиваю, почему так случилось, и серьезные люди серьезно говорят: «Плохой хаpaктер».

Пренебрежение к санитарным врачам и их науке в Энске чаще всего проявляется очень просто: им не возражают, их просто не слушают.

Главный врач призывала молодых не портить отношений, а «строптивые» новички то и дело говорили вслух о том, что их тревожит в работе на станции.

Машин не хватает, а те, что есть, используются плохо. Инфекционные больные добираются до больницы, кто как может. Хорошо еще, если пешком, а то и в городском автобусе, распространяя инфекцию. Очаги инфекции обpaбатываются по старинке. Станция отстала и от требований науки, и от темпов роста города. Надо многое менять.

Руководители горздрава и города урезонивали молодых: «Гордиться должны, что работаете в таком городе, а вы все недовольны. Может, уйти хотите?»

Нет, они не хотели уйти! Они хотели гордиться и своим городом, и своей работой. Только гордость свою полагали в том, чтобы быть истинными врачами санитарной службы, а не казаться ими.

«Строптивцы» написали письмо в облздравотдел и Министерство здравоохранения. «Мы знали, что нам придется портить отношения с людьми, которые нарушают эпидемиологический режим... А нас учат не выносить сор из избы».

История эта поучительна.

От результатов первой встречи молодого специалиста с пpaктикой зависит многое во всей его дальнейшей жизни и работе.

Приобщение к пpaктике, сближение представлений, почерпнутых из учебников, с жизненной действительностью выглядит по-разному. Оно зависит от того, кто и как направляет этот процесс.

Одно дело научить молодого специалиста, как претворять в повседневную жизнь высокие принципы его специальности, другое – под флагом обучения жизни заставить его поступиться этими принципами. Подобное обкрадывание молодой души сопровождается обычно сентенциями вроде молодо-зелено, стерпится-слюбится, благо мещанская мудрость заготовила их с запасом на долгие годы.

В те дни, когда на молодых нажимали, когда им «дружески» советовали «переменить хаpaктер», «не выносить сор из избы», они сдавали экзамен. Экзамен на гражданскую принципиальность. И они его выдержали, оставшись при убеждении, что сор из избы надо выносить. Что их человеческий, профессиональный и гражданский долг совпадают. Чем принципиальнее будут молодые специалисты в любой области работы выполнять своп долг, тем больше пользы принесут тому городу, где работают, тем лучшими его патриотами станут.

ГОРБАТАЯ ПЛАСТИНКА

Мой знакомый – способный, образованный человек. У него широкие интересы, основательная подготовка, знание иностранных языков, «есть перо». Мы не виделись года два. Встретились случайно. Спрашиваю:

– Как дела? Отвечает:

– Из редакции наконец ушел!

Отвечает решительно. Словно хочет убедить меня – пора! А меня убеждать не надо. Его научные замыслы – о них он увлеченно рассказывал мне несколько лет назад – плохо сочетаются со стремительным ритмом редакционных будней, особенно когда тебе уже под пятьдесят. При прошлой встрече мой собеседник воскликнул:

– Теперь или никогда!

И вот свершилось!

– Что делаете?– спрашиваю я. Знакомый, подмигнув, говорит:

– Функционирую в одной шибко научной шараге!

Никогда прежде в его лексиконе ничего подобного не встречалось.

Он продолжает расписывать достоинства этого учреждения. Ни слова о его проблематике, ни полслова о возможности наконец-то разработать давно занимающую моего собеседника проблему, ни четверти слова о научном коллективе и атмосфере в нем. И наконец, ни звука о тамошней библиотеке, с которой он, книжник, раньше непременно начал бы разговор о новой работе. Сияя, он рассказывает лишь о том, что там можно совсем не работать. Говорит, сколько печатных листов продукции в год обязан «выдать на-гора».

– За месяц отпишусь! Левой ногой! Вложат в папку, поставят на полку. Работа – не бей лежачего!

Своим тоном он словно приглашает меня разделить его восторг: вот какую кормушку посчастливилось найти.

Мы прощаемся. Я еще раз растерянно гляжу на его умное лицо, респектабельную фигуру. Да что же это такое? Неужто, он и впрямь попал в учреждение, которое не ведет настоящей научной деятельности, а лишь симулирует ее? Только вот почему он считает, что выдавать себя за прохиндея приличнее, чем быть тружеником? Не хочет признаваться, что в немолодые годы нелегко от журналистской деятельности переходить к научной, овладевать тем новым, что появилось в его специальности за это время? А ведь именно я прекрасно бы его понял! Далеко не начинающим литератором я обратился к историческому жанру. Занятия им – близки науке. Нам есть о чем потолковать с ним. Но как заговорить о серьезных проблемах с человеком, который отзывается о своей деятельности с таким цинизмом? Увы! Он не одинок.

Слова «интеллигент» и «бездельник»– несовместимы. Ведь основное значение слова «интеллигент»– работник, подчеркиваю, работник умственного труда, однако тут па наших глазах произошли некие опасные изменения. Они – симптом болезни, происхождение которой я объяснить не берусь. Это дело психологов и социологов.

Когда-то интеллигентный бездельник тратил немало времени, доказывая, как много он работает, теперь же вывелась новая довольно многочисленная порода «интеллигентов»(в данном случае это слово приходится брать в кавычки). Они без всякого стыда и даже с какой-то гордостью рассказывают, как бездельничают в своем научном учреждении, «кантуются», заседания «отсиживают», от своих тем «отписываются».

Иногда это правда. Чаще вранье. Дань странной моде.\"1 Оказывается, в определенном кругу «престижна» не репутация труженика, а слава ловкача, получающего деньги ни за что. Пусть это поза. Она не безобидна, ибо заразительна. Зеленая молодежь не просто твердит вслед за старшими, что «кантуется», но и на самом деле начинает «кантоваться».

Вредная для незрелых поза эта небезопасна и для вполне созревших. Если упopно говорить о своей работе с ернически-неуважительной гримасой, гримаса прилипнет к лицу, проест кожу, начнет отравлять душу. Ущерб понесут и человек, и его дело, и окружающие. Ведь работа делается для них.

Полагаю, необязательно оговаривать, что у нас добросовестных работников науки неизмеримо больше, чем бездельников и лентяев. Мы возмущаемся бpaком, где бы мы с ним ни встретились, но как же нетерпим он там, где должны создаваться духовные богатства.

Читаешь восторженную заметку об известном актере: днем он репетирует, вечером играет в театре, потом летит на киносъемки в другой город, в промежутках записывается на радио, выступает на телевидении, преподает в театральном вузе, в ближайшие дни выступит в большом концерте... Есть актеры такого многогранного таланта, такой неистощимой энергии и темперамента, что они действительно все это успевают: многое – хорошо, кое-что – блистательно.

Но у настоящих театралов такие заметки умиления не вызывают. Слишком часто наши любимые актеры появляются в фильмах, которые могут принести их репутации только ущерб. На экране телевизора иные из любимцев публики повторяют старые-престарые находки или играют так, как никогда не позволили бы себе играть на сцене. С болью в сердце смотрел я недавно на замечательного актера в безвкусной телепостановке. И постановка плоха, и то, что он делал в ней,– оскорбление его дарованию. Если такая всеядность не эпизод, мы не сегодня-завтра увидим из зала театра, сцена которого – главное дело всей его жизни,– оп уже не тот! Соглашаясь выступать кое с чем и делая это кое-как, эксплуатируя свою заслуженную славу, он расточает свои силы. А они принадлежат не только ему. Зрителям.

В редакционном фольклоре бытует такая история. Заметка об актере, к жизни которого эпиграфом можно поставить слова: «Фигаро здесь, Фигаро там...»– кончалась словами: «...его сжигает неуемная творческая жадность». Заметка не влезала на отведенное ей место. Надо было сделать сокращение в последней строке. Сократили слово: «творческая». Наутро герой заметки прочитал о себе: «Его сжигает неуемная жадность». Он негодовал, честя редакционных работников клеветниками и халтурщиками. Они действительно схалтурили, когда сокращали заметку, не вникая в смысл. А может быть, ему следовало призадуматься над тем, какое предостережение таит в себе заметка в том виде, какой она приобрела?

Нет, я вовсе не думаю укорять работников науки, литературы, искусства в том, что им приходится думать не только о работе, но и о заработке. Это было бы ханжеством. Молодой специалист с университетским образованием несколько лет назад начинал работу, скажем, в рядовом музее с оклада в восемьдесят рублей. На путь до старшего научного сотрудника с окладом в 150–160 рублей (а его преодолевают не все), требовалось лет семь-восемь, а то и больше. Примерно то же самое можно сказать о молодом актере. И о начинающем писателе, путь которого до гонорара не за эпизодическую публикацию, а за первую книгу долог. Да и не начинающий рядовой писатель, нигде не служащий, обычно не только пишет книгу, которая требует нескольких лет работы, но отдает немало сил и времени рецензированию, редактированию, выступлениям...

Ничего предосудительного в том, что работник науки, литературы, искусства, кроме основного дела, делает еще и дополнительное, нет. Ведь тут не только о заработке идет речь! Научного работника может привлекать – не столько материальной, сколько творческой стороной – сотрудничество в прессе, актера – деятельность чтеца, писателя – преподавательская работа. Могущий вместить да вместит!..

Люди, которые трудятся много, не считаясь со временем, не жалея сил, вызывают уважение. А тот, чей труд направлен на создание духовных ценностей, иначе работать не может. Музыкант пли артист балета не создаст ничего нового, если перестанет оттачивать свое мастерство. Каждый день, несмотря ни на что! Количество и напряженность их труда не вписываются ни в какие нормы. А как нормировать рабочий день писателя? Настанет день – и врачи скажут, что он не может по состоянию здоровья проводить за письменным столом столько часов, сколько привык. Даже если писатель послушается, – обычно он не слушается,– кто заставит его и как он заставит себя сам не думать постоянно и в те часы, когда он не за письменным столом, о том, что пишет. Иначе не сможет писать.

Неустанный, непрерывный по обычным меркам чрезмерный труд ученого, актера, музыканта, писателя вызывает восхищение. Заслуживает его и художественный перевод, работа подвижническая. Читатель, который читает на русском языке Томаса Манна или Фолкнера, едва ли может представить себе, сколько нужно знать и уметь, чтобы достойно перевести одну-единственную страницу такой прозы.

Но вот я беру переводную книгу. На ней фамилия переводчика, которого, вероятно, следовало бы назвать неутомимым тружеником. Сколько книг, да каких объемистых, перевел он за последние годы!

Читаю очередной переведенный им роман – и дивлюсь. Прежде всего выбору произведения. В предисловии мягко сказано, что автор не принадлежит к звездам первой величины на небосводе литературы. К звездам второй величины он не принадлежит тоже. Это становится ясно сразу. А в переводе бесконтрольно соединяются забубённая лихость, дамская жеманность и откровенный «канцелярит». Сколько по-настоящему хороших книг хороших писателей еще не переведено! Какую, следовательно, вулканическую энергию развил переводчик, «пробивая» этот роман! Предисловие напирает на социально-критический пафос книги. Полноте! Главное в ней – бесконечная череда альковных приключений героя.

Сколько загублено бумаги, сколько убито труда тех, кто набирал, брошюровал, переплетал, упаковывал эту книгу! Сколько страстей бушевало около книжных прилавков, когда продавался этот, прости господи, «бестселлер»!

Читаешь подобные поделки и думаешь – уж лучше бы этим рыцарям количества поменьше трудовой энергии. Пусть не дымятся от перегрузки их пишущие машинки, не наливаются свинцовой тяжестью их руки, выгоняя строку за строкой! Наибольшее количество килограммов продукции это не тот результат, к которому следует стремиться в творческом труде.

Тема этих заметок – бpaк в области культуры. Об утрате чувства ответственности за свою работу в ней – творческую или техническую. О том, что есть люди, которым достаточно казаться работниками, а не быть ими.

Работа в любой области культуры немыслима без технических исполнителей, без тех, кто налаживает аппаратуру, строит и устанавливает декорации, проявляет пленку, печатает книги.

Держу в руках томик публицистической прозы В. Шукшина «Нравственность есть Правда», выпущенный в свет издательством «Советская Россия». Прекрасно, что эти статьи о киноискусстве и актерском труде, о работе литератора и многом другом собраны и изданы. Замечательный художник нашел прекрасную формулу, чтобы сказать о нравственной ценности добросовестного труда: «Труд – это очень простое понятие, как правда». Обидно, что книжная фабрика в городе Электросталь, выпуская книгу в свет, не проявила уважения к труду, которое пронизывало и всю деятельность Шукшина, и это высказывание.

Мне достался экземпляр книги с форзацем, наклеенным вкривь и вкось, с незаделанным углом переплетного коленкора, со склеившимися страницами, с фотоиллюстрациями, отпечатанными мутно и нечетко. Я отправил этот экземпляр директору фабрики и написал в сопроводительном письме: такая работа – срам!

Через некоторое время получил из фабричного ОТК написанную на полоске бумаги записку с закорючкой вместо фамилии. Некто, пожелавший остаться неизвестным, извинялся передо мной, сообщал, что мое письмо обсуждено, что исполнителям было стыдно, мне высылают «качественный экземпляр». Явного бpaка в «качественном экземпляре» нет. Но верхние углы твердого переплета загнуты внутрь, корешок с вмятинами.

В большом магазине грампластинок покупатель занят странным делом. Он внимательно рассматривает выбранную пластинку, наклоняет ее, покачивает, смотрит на поверхность и сверху, и сбоку. Потом возвращает продавщице, берет другую и начинает вес сначала. Почуяв в нем знатока, спрашиваю, что он делает.

– Откладываю дефектные. Выбираю хорошие.

Иначе говоря, выполняет работу, которую не сделал ОТК.

Я встревожился. Сам только что купил несколько пластинок. Не уверенный, что сумею сделать все как надо, попросил продавщицу проверить их. К моему изумлению, она без споров согласилась это сделать и отложила в сторону как дефектные три пластинки из четырех (!) «Итальянская хоровая музыка XVIII века» в исполнении Государственного академического русского хора.

– Пластинки всегда проверяйте,– назидательно сказала она.– У них дефекты – обычное дело!

Очутись тут работник завода грампластинок, ему бы впору сквозь землю провалиться от позора!

Замечательные композиторы написали прекрасную музыку, выдающиеся исполнители ее записали, звукорежиссер трудился, добиваясь наилучшего звучания, музыковед старательно писал пояснительный текст, художник любовно оформлял конверт. Но кто-то снебрежничал, кто-то, обязанный проверять работу, не проверил, и вот три пластинки из четырех – бpaк! А что же с ними, отложенными в сторону, станет теперь? Продадут другому покупателю, который еще не знает, как обманчивы бывают нарядные конверты? Уценят? Спишут? Дома ставлю на проигрыватель пластинку. Звучат чистейшие голоса восхитительной музыки в совершенной записи. На забpaкованных экземплярах звучание этих голосов будет внезапно прерываться стуком или хрипом.

Наученный, теперь придирчиво проверяю каждую пластинку. На всех них – полное наименование завода с упоминанием всех наград, которых он когда-то был удостоен. Неловко читать длинные пышные титулы предприятия, когда держишь в руках такую продукцию...

Некогда в старых цеховых уставах особо строгие кары были предусмотрены за нарушение правил при исполнении невидимых частей изделия, например скрытых креплений седла. И это понятно: скрытый бpaк в седле, панцире, мече мог стоить заказчику жизни, а мастеру – репутации. Способы производства ремесленной мастерской, изготовлявшей пергамент во Франции, ткавшей сукно в Италии, ковавшей кольчугу в России, гарантировали безупречность материала и безукоризненность работы. Клеймо мастера было твердо обеспеченным векселем!

Духовные ценности, созданные предшествующими эпохами, среди них заветы мастерства, не погибают, не должны погибать бесследно. Они входят составной частью в духовное богатство других эпох. Мы не хотим и не должны расставаться с представлением об имени артиста, ученого, писателя, художника, переводчика, наборщика, корректора, переплетчика как о гарантии, что все, на чем и под чем стоит его подпись или клеймо, выполнено на высшем, доступном ему уровне совершенства. Работники науки, искусства – люди творческие. Они могут и ошибаться, и заблуждаться. Но не имеют права халтурить, работать вполсилы. И уж конечно, браться за дело, которое не уважают. Качество любой работы – категория нравственная. Как в сфере создания духовных ценностей, так и во всех остальных.

МИТРОФАНЫ И ШАРЛАТАНЫ

Столовая научной библиотеки. У людей, которые бывают здесь,– высшее образование. У многих – ученые звания и степени. К буфету подходит молодой человек, с иголочки одетый, по моде причесанный, холеный. Жизнерадостно осведомляется у тех, кто стоит в очереди:

– Кто крайний?

Получив ответ, замечает знакомого и говорит:

– Уже покушал? А я еще не питался. Чего не звонишь? Ну, будь! Днями звякну и заскочу! Передавай привет супруге.

Распрощавшись, он обратился ко мне:

– Сколько время?

Я ответил, но, признаюсь, улыбки не сдержал. Рассмешило противоречие между тем, как молодой «научный работник» выглядел, и тем, как он говорил. Между тем, каким он на первый взгляд казался, и тем, каким он очевидно был: плохо знающим родной язык, глухим к нему и безразличным. Что ни фраза, то ошибка. Человек, замыкающий очередь, называется но «крайним», а «последним». Мнение, что слово «последний» в подобном и сходных случаях звучит обидно,– вздор! Его еще Чехов высмеял. Слово «кушать» – подобострастно. В слове «звонишь» – ударение не на первом, а на последнем слоге. «Передавай привет» вместо «передай», «звякну» вместо «позвоню», «супруга» в обиходной речи вместо «жена» – признаки малограмотной речи.

Холеный, довольный собой посетитель столовой для научных работников заметил мою улыбку. Проверил, но расстегнулись ли у него пуговицы, не съехал ли галстук, не растрепались ли волосы, нашел, что все в порядке, и удивленно поглядел на меня. Меня же насмешил не его облик (тут все было сама корректность), а его речь. Она вопияла о некультурности и наводила на грустные размышления о том, как он творит свои статьи, как пишет диссертацию, как – страшно подумать!– выступает на конференциях и симпозиумах, представляя, чего доброго, отечественную науку.

По торжественной мраморной лестнице, которая ведет в научные залы, мы поднимались одновременно. В какой зал он направит свои стопы? В зал гуманитарных наук! Это гуманитарий?! Кто же он? Только бы не филолог! Ну, а если историк, философ, социолог? Любое из этих предположений казалось оскорбительным для науки, которой он себя посвятил, не одолев грамматики, фонетики и стилистики родного языка. Однако, окажись он специалистом в области технических наук, все равно за него стыдно.

Я забыл бы эту встречу, если бы знакомая машинистка не рассказала мне доверительно, что у нее с некоторых пор появились выгодные заказчики. Она берет с них вдвое, а то и втрое. Они не только охотно переплачивают, но еще и пылко благодарят ее, дарят цветы, шаркают ножкой. И есть за что! Она исправляет в их курсовых, дипломных и даже диссертационных работах орфографию, расставляет знаки, «причесывает» стиль.

Один из таких заказчиков, расплачиваясь, проникновенно сказал ей:

– Категорическое вам спасибо! Внешняя форма работы играет теперь большое значение!

Слышал бы он, с какой презрительностью и превосходством повторила его фразу эта женщина! Со школьных лет она твердо знает, что «играть» можно «роль», но никак не «значение». Она привыкла, если не уверена, как писать, заглянуть в «Орфографический словарь» да в один-другой справочник, которые у нее всегда под рукой. Для ее заказчиков эти нехитрые пособия – книги за семью печатями.

– Как же ему не благодарить меня категорически, когда он пишет «координальная проблема», но зато «каординировать»!

Возраст ее клиентов, которые не в ладах с грамматикой, от двадцати до сорока лет. Для малограмотности у них оправданий нет. И быть не может.

Мне приходилось в годы студенчества слушать многих прекрасных лекторов. Но чаще вспоминается лектор, о котором этого никак не скажешь. Он был славный, добрый человек. Но как он говорил! Его изречения записывали и цитировали. Неравнодушный к мифологическим образам, наш лектор не в шутку, а всерьез объявлял, что некто вынужден заниматься «сизовой работой», имея в виду «сизифов труд». Он же утверждал, что у некоего общественного установления прошлого века было «четыре ахиллесовых пяты». Номинал «гордееву петлю», подразумевал «гордиев узел». Ударения в словах расставлял фантастически. Трагикомическое косноязычие приоткрывало биографию: учение, которое началось поздно и шло урывками. Ошибки в его речи объясняются временем и судьбой.

Но клиенты моей знакомой машинистки, современные дипломанты и диссертанты, чем оправдаются они?

...Мне часто присылают на отзыв рукописи начинающих авторов. У всех – законченное или незаконченное высшее, минимум полное среднее образование. Но многие из этих рукописей поражают недостаточной грамотностью. Недостаточной не только для литературного произведения, но и для школьного сочинения, для частного письма.

Принадлежи эти писания людям, которым суровые жизненные обстоятельства помешали учиться, тогда ото было бы понятно и отчасти простительно. Но тоже лишь отчасти. Потому что каждый, кто решил в наше время заниматься литературным трудом, а также и научной работой, да тут никаких оговорок не нужно, каждый обязан во что бы то ни стало овладеть родным языком, его правилами и исключениями, тонкостями, сложностями, в которых выявляется живая жизнь языка. Если знаешь, что нетверд в родном языке, не пожалей сил и времени, чтобы избавиться от малограмотности и косноязычия.

В этой книге я уже вспоминал своего друга – ленинградского рабочего, начинающего литератора Бориса Ивановича Богданкова. В годы войны жил он вдалеке от родного города, в эвакуированном детском доме. Позже ему не удалось закончить даже неполной средней школы. Работал он на Севере, в геологической экспедиции. Тут я процитирую его книгу «Лед и пламя»:

«В шестой класс я пошел, когда мне перевалило за тридцать... что же... меня заставило... отправиться в школу? Стыд!

Это было в экспедиции. Как-то мне пришлось писать объявление. Эка невидаль – объявление! Взял да написал. Вывесил его в столовой и, -довольный, возвратился домой. И вдруг прибегают девчата-минералоги и приносят мне мое объявление. Они увидели в нем грубые ошибки и, чтобы спасти автора от конфуза, поспешили снять.

Этот случай заставил меня не только покраснеть, но и серьезно задуматься. А когда задумался, решил возвратиться в Ленинград, пойти учиться».

Взрослый человек устыдился недостаточной грамотности, стиснул зубы, круто переменил свою жизнь, сел за парту и закончил школу, работая при этом в мартеновском цехе. Мы долго переписывались с Борисом Ивановичем. Его письма были не просто безукоризненно грамотны, в них – прекрасное чувство родного языка, отточенное вдумчивым чтением, долгой работой, упopными упражнениями. Но стыд, испытанный моим другом, несмотря на все причины, которыми он мог бы оправдать прошлую недостаточную грамотность, многим, к сожалению, неведом.

Знакомлюсь с рукописью, присланной в редакцию автором, не знавшим и сотой доли трудностей, испытанных человеком, о котором я только что рассказал. А в ней такие вот «написания»: «дикоративные собаки», «охлОди свой пыл», «облАкотился», «непосебе», «мЕндальные пирожные» и так далее, и так далее, и так далее. Особенно буйна орфография в словах иноязычного происхождения: «тамбОр», «эКскОлатор», «анОнас»... Ее автор не различает смысла слов «благотворный» и «благотворительный» и пишет: «жена способна на благотворительное воздействие». В рукописи сотни грубейших ошибок. Но всего удивительнее, кто и о чем написал эту повесть!

Написал повесть – я глазам своим не поверил – литературный сотрудник одной из столичных редакций. Повесть была автобиографической. Ее главный герой – начинающий журналист, в недавнем прошлом студент. Любопытно, каким видел себя этот человек. А видел он себя талантливым и неотразимым. Сугубо современным, вызывающим восторг окружающих, зависть не столь блестящих мужчин и поклонение женщин.

Герой повести с трудом заставлял себя навестить в больнице умирающего отца. Едва высиживал у постели полчаса. Когда отец умер, скоро утешился. Чувство горя было вытеснено тем, что ему в наследство досталась отцовская машина. И сожаление – машина староватая и немодная. И мечта пересесть с нее на «Жигули». Именно «Жигулям», которые он вскоре купил, посвящались самые прочувствованные, самые лирические страницы повести.

Но может быть повесть задумана как сатирическое произведение? Автор хочет высмеять невежу, себялюбца, эгоиста и решил написать ее от первого лица, как исповедь? Литература знает произведения, построенные на таком приеме. Ничего подобного! Автор любовался своим героем, то есть самим собой, и приглашал читателей разделить этот восторг.

Не по его желанию, а вопреки ему, у него из-под пера вышел яркий разоблачительный документ. Он невольна, но беспощадно показывал, кто его персонаж есть на самом деле и каким кажется самому себе и до поры до времени окружающим. Между строк повести читалась история ловчилы и прохиндея, который занял на факультете место, принадлежавшее по праву другому. Читалась история протекции, а возможно, и кое-чего похуже. Как иначе, без поблажек, по знакомству, а может быть и без взятки, мог пролезть в высшее учебное заведение этот невежа?

Читая его сочинение, ясно видишь автопортрет современного Митрофанушки, не подозревающего о своем невежестве, самоуверенного, самовлюбленного и нередко преуспевающего. Невольно задумаешься не только над тем, как он учился, но и над тем, как его учили. Не только о том, как он ухитрился получить аттестат в школе, как попал в университет, как унес оттуда диплом, но н о тех, кто это допустил. Проблемы грамматики переходят тут в проблемы этики, против которой жестоко погрешили те, кто выпустил на профессиональную орбиту такого неуча.

Между строк его повести читалась история списанных или кому-то заказанных курсовых работ п диплома Использование отцовских заслуг (отец в повести – видный конструктор). Читалась история устройства на работу нечестным путем.

В задачу рецензента, который пишет внутреннюю рецензию на работу начинающего литератора, не входит задача заниматься его личностью. Но мне стало интересно, и я узнал: такой человек действительно работает в той редакции и в той должности, которые он назвал в сопроводительном письме в издательство. В письме, в котором он, кстати сказать, больше всего щеголял громким и по заслугам известным именем отца.

Разумеется, ничего этого я во внутренней рецензии не написал. И разумеется, рассказывая об этом случае в журнальной статье, не назвал ни имени, ни места работы автора повести.

Прошло несколько лет. Я перечитал свою статью и подумал: можно было и не наводить справок. Разве я мало встречал подобных ему людей?

Внешне вполне приличных и более чем современных, преуспевающих. Но какой ценой?

Однако очень скоро что-нибудь непременно выдаст их истинную суть. Станет видно, что за внешним лоском нет внутренней культуры, за апломбом нет настоящего умения делать то дело, которым они занимаются.

ПОВЕТРИЕ

Было время, когда почти в каждом доме, считавшемся интеллигентным, на стене висел портрет Хемингуэя, а в любой компании звучали песни самодеятельных бардов, записанные на магнитофоны, только что начинавшие входить в быт, когда в моде была полированная мебель из Прибалтики, о дубленках никто и не слыхивал и не велись еще разговоры об НЛО.

Потом мода изменилась. Совсем недавно мебель, доставшуюся от дедушек и бабушек, продавали за гроши, а то и просто выбрасывали. Теперь вошла она в честь и цену, а непременным предметом убранства дома стала икона рядом с чеканкой. Умельцы рыскали по переулкам, поспешно извлекая со своих и чужих чердаков, из темных чуланов и прямо со свалки керосиновые лампы и бывшие люстры «модерн», и, вставив в них электропатроны, превращали в «ностальгические» светильники. О «феномене кожного зрения» перестали толковать, а внимание привлекли вслед за «снежным человеком» «сыроеды» и йога.

Я хочу быть правильно понятым. Хемингуэй – прекрасный писатель. Среди бардов были способные поэты и музыканты. «Снежный человек»– не только тема застольной болтовни, но загадка, продолжающая занимать нескольких серьезных ученых. Дело не в самих явлениях, о которых шла речь. Они разные, и каждое требует особого подхода. Беда в модных поветриях, распространяющихся, как эпидемия, еще не изученная и не объясненная.

День рождения немолодого серьезного, много потрудившегося в жизни человека. Собрались у него друзья. Все – труженики, специалисты своего дела.

Мне случалось бывать среди этих людей и раньше. Я знал – изобразительное искусство не принадлежит к кругу их интересов. В ту пору, когда они собрались, в Москве было открыто несколько художественных выставок. Среди них – интересные! Никто из гостей ни на одной из них не побывал. Было бы нелепо осуждать их за это: можно быть прекрасным человеком и не увлекаться живописью. Однако неожиданно оказалось, что почти все побывали на выставке некоего художника. Настоящих знатоков передергивает, когда они слышат его имя, видят его полотна: торопливые, пустые, равнодушные, отличающиеся дурным пошибом...

И вот оказалось, что почти все собравшиеся на том дне рождения люди па этой выставке побывали, а те, кто еще не был, чувствовали себя отставшими, смущенно признавались, что не успели, обещали, что пойдут непременно. Как объяснить им, что они обмануты и обманулись? Думали, что приобщились к искусству, а оказались от него дальше, чем когда-либо. Заплатили дань моде и сенсации, которую, если через несколько лет и вспомнят, то не как страницу истории живописи, а как страницу истории нравов. Тут произошла закономерная встреча – люди, которые не разбираются в живописи, в чем их, конечно, нельзя упрекать, увидели картины, рассчитанные на неразвитый вкус.

О вкусах можно спорить. Но как бороться с поветриями?

Конечно, выработать в себе понимание изобразительного искусства, музыки, литературы, особенно тому, кто по складу хаpaктера, способностям, кругу интересов далек от муз, нелегко. Это требует желания, времени, душевных сил. И не всегда приводит к успеху. Но далеко не всем дано мужество признаться, что не разбираешься в искусстве. Изобразить интерес и понимание, усвоить несколько ходовых формулировок куда легче. И повторять их, ни о чем не задумываясь, ничем не рискуя. Разумеется, кто-то не ограничится посещением одной только престижной выставки, а побывает и на другой, увидит настоящие картины и, как знать, может быть, увлечется ими, поймет со временем, какой ловкой подделкой было то, что он принимал когда-то за настоящее искусство. Но ведь этого может и не произойти!

Нередко человек всеми правдами и неправдами добивается билета на концерт, вполне заслуживающий внимания. Но не из потребности услышать музыку, а потому, что это «престижно». Поветрие!

Чуть не со слезами рассказывала мне дeвyшка из гнесинского училища, что ей не удалось попасть на концерт превосходного пианиста. Зато там побывала ее соседка. О том, какая была овация и какие дарили цветы, она рассказывала живо. Но выразила удивление. Некоторые молодые люди такие невоспитанные! Во время концерта читали! Удивилась, узнав, что они следили за исполнением фортепьянного концерта по партитуре. Не скрывала, что, когда пианист играл тихо, ей хотелось спать.

– Отдала бы билет мне! Я бы тебе за это какую угодно очередь на что угодно выстояла!– сказала студентка гнесинского.

– Ишь чего захотела! Билет у нас по жребию в отделе разыгрывался. Мне досталось, а что мне досталось, того я не отдаю.

Нет, не станет для этой посетительницы концерт великого музыканта музыкальным Дамаском. Сидела она на месте, за которое заплатила, и все-таки место это украдено у того, кому оно принадлежит по праву, для кого этот концерт стал бы и школой, и наслаждением. Ей не нужен был этот концерт. Она в тот вечер измучилась, ей так хотелось спать, она едва со стула не упала. Новые туфли жали.

Зато теперь она небрежно говорит:– Была вчера на концерте... и называет имя знаменитости, о существовании которой неделю назад и не подозревала. И все ей будут завидовать! Поветрие!

С некоторых пор собр1ранне книг для многих – вопрос престижа! Ни слова худого о настоящих книголюбах, включая фанатиков этой благородной страсти. Ни слова худого о тех, кто собирает книги. Книги можно собирать, надеясь, что они расширят круг собственных интересов. Книги собирают для детей – пусть не осилю сам, они прочтут. Такое собирательство, уже не говорю о более разумном и направленном, требует времени, терпения, вынуждает во многом себе отказывать. Но вот совсем недавно я видел, как отдуваясь выбирался из толпы у книжного прилавка человек, с торжеством прижимая к животу большой зеленый том и маленький красный.

– Что вы купили?

– Византийцев каких-то и инку!– сказал он.– Византийцы – свеженькие, инку – кто-то сдал на продажу. Я схватил!

Я поглядел, что именно он схватил. Оказалось сборник теоретических статей по византийской литературе и «Историю государства инков» Инки Гарсиласо де ла Вега. Ценнейшие книги. Для специалистов.

– Ну как, хороша покупка?– воскликнул он.

– Прекрасная!– сказал я.– Только... Да вот, вы послушайте...

Я прочитал два отрывка. Лицо моего собеседника вытянулось, но. впрочем, тут же вновь обрело довольное выражение.

– Ладно, чего там, пусть стоят! Пить-есть не просят. Книги в наше время это, между прочим, тот же хрусталь!

– То есть как?

– Помещение денег. Подольше постоят – дороже станут!

– А вдруг мода пройдет? Он обеспокоился:

– Думаете пройдет?– И сам себя утешил:– Ниже номинала не упадут...

Книги – тот же хрусталь в смысле помещения денег? Поветрие!

Подобные явления занимали наших великих писателей. Вспомним «Анну Каренину» Л. Н. Толстого.

Вронский во имя любви к Анне порвал со своей средой, остался вне привычных интересов и занятий. В Италии, куда они уехали с Анной, решил заняться живописью, вообразил себя знатоком искусства и художником. «...Он даже шляпу и плед через плечо стал носить по-средневековски, что очень шло к нему». Это «по-средневековски» великолепно! Сразу чувствуешь: Вронский – ряженый. Играет в художника. Но вот Вронский встречается с настоящим художником – Михайловым. Вронский благоволит Михайлову. Но Михайлов уклонялся и от приглашений на обед, и от разговоров о живописи, и от необходимости высказываться о картинах Вронского. «Нельзя запретить человеку сделать себе большую куклу из воска и целовать ее. Но если б этот человек с куклой пришел и сел пред влюбленным и принялся бы ласкать свою куклу, как влюбленный ласкает ту, которую он любит, то влюбленному было бы неприятно. Такое же неприятное чувство испытывал Михайлов при виде живописи Вронского; ему было и смешно, и досадно, и жалко, и оскорбительно»,– пишет Л. Толстой.

«И смешно, и досадно, и жалко, и оскорбительно». Это чувство случалось испытывать не только Толстому и не только в прошлые времена.

Человек прикидывающийся, поддельный, ряженый занимал и Чехова. Он создал образ профессора Серебрякова, который всю жизнь играл роль либерального просветителя, да так, что сам уверовал в это, да и окружающих до поры до времени убедил.

Чехов нарисовал и образ попрыгуньи. Раскроем рассказ под таким названием. Вот квартира, обставленная Ольгой Ивановной Дымовой. «Ольга Ивановна в гостиной увешала все стены сплошь своими и чужими этюдами в рамах и без рам, а около рояля и мебели устроила красивую тесноту из китайских зонтов, мольбертов, разноцветных тряпочек, кинжалов, бюcтиков, фотографий... В столовой она оклеила стены лубочными картинами, повесила лапти и серпы, поставила в углу косу и грабли, и получилась столовая в русском вкусе. В спальне она, чтобы похоже было на пещеру, задрапировала потолок и стены темным сукном, повесила над кроватями венецианский фонарь, а у дверей поставила фигуру с алебардой. И все находили, что у молодых супругов очень миленький уголок».

И в наши дни случается попасть в такой «миленький уголок».

Прекрасно, что так вырос на наших глазах интерес к произведениям старого русского искусства, профессионального и народного: к деревянному русскому зодчеству, иконам, лубку, народной игрушке, вышивке, кружевам, керамике. Прекрасно, когда тяга к этим произведениям сочетается с интересом к истории, народным преданиям, фольклору. Когда связана с уважением к искусству и творчеству других народов. Когда в основе этого интереса лежит понимание: все, во что вложены опыт, вдохновение, традиции, мастерство, труд и чувства разных эпох и разных народов – рукопись, книга, предмет утвари, украшение, песня, сказка.– необходимая капля в великом океане культуры.

Недавно в одном доме мы видели несколько прекрасных вещей – резной ларец конца прошлого века талашкинских мастерских, донце городецкой прялки, гжельский чайник, а рядом – гора бездарных поделок. На главном украшении гостиной – электрокаминобаре икону-складень окружали сувенирные винные бутылочки и рыночные имитации африканских масок. Вещи вопили о своей несовместимости. Их кощунственное соседство выражало стиль, дух и культуру дома. Поветрие!

Полбеды, если бы речь шла только об интерьере жилища, горе в том, что подобным манером обставляются порой и интерьеры души. Свой внутренний мир человек формирует в таком случае не собственными усилиями, а собирает из готовых деталей модного духовного обихода, бездумно сращивая претензии на медитацию с сыроедением или, например, пытаясь жить в сегодняшней Москве по старинному японскому календарю, сообразуя свои поступки с гороскопами и поклоняясь попеременно очередным модным кумирам. «Хорошо, что по большей части основа души человеческой не так уж легко разъедается поветриями, какой бы ветер их не принес.

Всегда оставаться самим собой, во всем быть настоящим,– вот, пожалуй, единственный путь избежать поветрий.

ПУСТЬ БУДЕТ ДЕЙСТВЕННОЙ!

Становясь старше, сильнее чувствуешь, как глубок смысл многих простых истин. Выразить их трудно. Так же как трудно описать пейзаж обычной и привычной, ничуть не экзотической природы. Как трудно рассказать о простом и прекрасном человеческом лице. Как трудно объяснить, почему столь поэтичны строки Пушкина: «Я вас любил, любовь еще быть может...» или Заболоцкого: «По позволяй душе лениться». Но чем острее ощущаешь, как сложна простая наша жизнь и как коротка она, даже если длится много лет, тем больше потребность задуматься над простыми истинами, выразить их словами. И напоминать о них прежде всего самому себе. И жить и действовать в согласии с ними.

Мать моей знакомой, помню, на слова: «Мамочка, я тебя так люблю!» – то ли в шутку, то ли всерьез отвечала детям: «Любовь должна быть действенной! Ты – вымой посуду, а ты убери комнату». Жили они трудно. Мать была детским врачом. Работу свою любила. Любила и своих маленьких пациентов. К ней в любое время – ив полночь, и заполночь – звонили, стучали, приходили. Из их дома. Со всего квартала. Издалека. А позади рабочий день. Немолодая и нездоровая, она, понятно, очень уставала. Но никогда не отказывала тем, кто ее звал.

Тогда, во время войны и в первые послевоенные годы тоже, врачей не хватало. «Неотложную» вызвать было не просто. И женщина-врач шла на зов. Не по обязанности, по долгу. И часто задерживалась у больного. И в трудное голодное время признавала один гонорар – слова благодарности. Она знала – любовь ко всему, что любишь, должна быть действенной. И напоминала об этом детям. Хотя, конечно, как всякая мать, радовалась, когда они говорили, как ее любят.

Мой близкий друг пережил вместе с матерью большое общее горе. На фронте погибли его отец и брат. Мать, которая и прежде болела, совсем сдала. Он отвез ее в больницу. Надолго. Условия в больнице тогда были тяжелые. Мой друг недавно женился. И ему очень хотелось повести жену в театр. Особенно на «Мадемуазель Нитуш». Этот спектакль театра им. Евг. Вахтангова шел в Москве, изголодавшейся по беззаботному смеху, с огромным успехом. Он выстоял ночь в очереди к театральной кассе и утром стал счастливым обладателем двух билетов. Только дома сообразил: спектакль завтра, в единственный, кроме воскресенья, день, когда в больнице разрешены свиданья. Успеть и в больницу, и в театр невозможно. И поехать сегодня предупредить маму запиской, что придет только в воскресенье, он тоже не успевал. Весь день занят по службе. А жена в совхозе, «на картошке». Вернется к ночи. Отдать билеты? У него на это не хватало духу. С трудом дозвонился в больницу. Замороченная дежурная по справочной пообещала, что предупредят мать, чтобы та его завтра не ждала. Но, говоря по правде, особой уверенности, что она об этом не забудет, у него не было. Однако он отогнал свои сомнения. И радостно встретил жену, вернувшуюся «с картошки»: «Мы идем в вахтанговский театр!» Играл он тогда в помещении Театра юного зрителя. Все, мимо кого они проходили по Мамоновскому переулку, спрашивали: «Лишнего билетика нет?»

Тот театральный вечер навсегда остался в его душе тягостным воспоминанием. На сцене искрился, пенился, пел и танцевал легкомысленный водевиль. Зал заходился от смеха. А у друга моего было тяжко на сердце. И тяжесть не проходила. Смотрел на сцену, а видел больничную палату.

Приехал в больницу на следующий день. И узнал: в больнице карантин \"из-за гриппа. С сегодняшнего дня. Посещения отменены. Мать еще долго пролежала в больнице. А свиданий больше не было: эпидемия затянулась, и запрет соблюдался строго.

Он старался, как мог, искупить тревогу, которую мама пережила в тот день. Ее, как он и опасался, не предупредили, она ждала его и испугалась, что с ним что-то случилось, когда он не пришел. Мысль, что он просто пошел в театр, ей и в голову прийти не могла. Он потом в каждой записке объяснял ей, как это произошло. Но разве объяснишь такое? Это произошло поздней осенью 1945 года. А год спустя она умерла. Было ей сорок шесть лет...

С тех пор прошло много лет. А моего друга до сих пор мучает эта история. Совесть не знает сроков давности.

Говорят: спешите делать добро! Это правильно. Но добро, не сделанное вовремя, это полбеды. Беда, когда вовремя не исправлено зло, пусть даже причиненное невольно. Спешите исправить его! Можете не успеть. Мopaльный проступок, по-моему, искупается действием.

Работая над книгой о художнике Альбрехте Дюрере, я узнал, что он, вскоре после того как женился, уехал из родного Нюрнберга в Италию. Уехал неожиданно. Поспешно. Оставив дола жену и родителей. Уехал как раз тогда, когда в Нюрнберге началась эпидемия чумы.

Множество биографов Дюрера пытались объяснить эту поездку в Италию. И не смогли. И я пытался. И тоже не смог. Да и как объяснишь? Но мне кажется, что беспредельная острота раскаяния, которой проникнута его гравюра «Блyдный сын», созданная вскоре после этой поездки, кое-что объясняет.

Я не сулею описать эту гравюру и мысли, которые она вызывает во мне, иначе, чем сделал это в своей книге «Альбрехт Дюрер». Привожу здесь это описание с некоторыми сокращениями. Среди евангельских притч особенно понятной и близкой многим людям оказалась притча о блyдном сыне. Он нетерпеливо потребовал у отца свою часть наследства, «пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно». Разорившись, узнал голод и тяжкий труд. Раскаявшись, вернулся к отцу, и тот принял его с великой радостью.

История эта веками волновала людей не только своим иносказательным, но и прямым смыслом. Он внятен каждому, у кого есть дети и кто знает, как рвутся они, вырастая, из-под родительского крова, как неразумно, на взгляд родителей, распоряжаются едва обретенной свободой, растрачивая если не деньги, то время и здоровье. Кому не случалось месяцами, а то и годами ждать вести от детища, покинувшего отчий дом! Скольким людям знакомы бессонные ночи, когда мысленно представляешь себе своего ребенка голодным, раздетым, разутым, больным, и мысль, что ты бессилен помочь ему, накормить, одеть, приласкать, пронзает сердце беспомощностью и ужасом. Кому не понятны счастье нежданного возвращения твоей плоти и крови, когда вздорными кажутся былые обиды, когда ничего не жаль для вернувшегося, только бы подольше пожил в отчем доме, а главное, только бы был счастлив. Но ведь и нетерпеливая жажда молодости жить своей жизнью, свободной от родительского попечения и указки, испытания, выпавшие на долю того, кто отправился в стрaнcтвия по жизненному пути, горечь сожалений об утраченном, острота раскаяния, когда кажется,– все готов претерпеть, все, что угодно, только бы вернуться к своим, великое счастье переступить родной порог и застать всех живыми – все эти чувства тоже близки и понятны людям. Каждый, прежде чем стать отцом, был сыном.

Всматриваясь в гравюру Дюрера, мы с изумлением замечаем, что в лице блyдного сына есть ощутимое сходство с самим художником, каким он изобразил себя на некоторых автопортретах. У блyдного сына такие же вьющиеся волосы до плеч и такие же, неожиданные для батpaка-свинопаса, пышные рукава тонкой сорочки. Мог Дюрер испытать в Италии чувство раскаяния, что покинул родину, оставив родных в опасности? Мог и даже наверное испытал. Но мне кажется, что сходство блyдного сына с Дюрером на этой картине значит нечто более глубокое. Художник, одержимый своим творчеством, спешит как можно больше узнать о жизни и изведать в ней. Желание это знакомо не только художникам. Человек, которым оно овладело, невольно отдаляется от родных и близких, иногда на время, бывает – навсегда. Погруженный в свои поиски, занятый своим делом, он не щадит себя, но, случается, не щадит и родных, не желая того, становится жестоким по отношению к самым близким людям. Пока он испытывает подъем, пока работа ладится, не замечает этого отчуждения. Но вот работа пошла с трудом или не удалась, а силы иссякли. Раньше он едва мог дождаться утра, чтобы продолжить начатое, теперь просыпается в тоске перед наступающим днем. Все, что сделано, представляется никчемным, все, что предстоит сделать,– непосильным. В голове теснятся воспоминания о подлинных и мнимых винах перед близкими, мысли о деньгах, которые бездумно потратил, о времени, которое зря убил, об обещаниях, которые дал, но не выполнил, о надеждах, которых не оправдал. Сердце жжет нестерпимая тоска, руки сжимаются в отчаянии, лицо искажает гримаса боли, и оно принимает выражение, запечатленное па гравюре «Блyдный сын». Ее можно было бы назвать и «Раскаяние», и «Угрызение совести». Чтобы так изобразить это состояние, нужно хоть однажды самому испытать чувство, о котором говорит Пушкин:

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

Когда я всматривался в гравюру «Блyдный сын» и писал о ней, в душе ожило чувство вины и раскаяния за все, чего я, по молодости лет не понимая, что времени не обратишь вспять, не сделал для своих близких, хотя, кажется, был вовсе неплохим сыном и братом.

В своих публикациях я нередко касался вопросов человеческих взаимоотношений, помощи тем, кто в ней нуждается, готовности что-то уступить другому, а для этого чем-то поступиться самому. Видимо, затронул чувствительную струну. Мне и раньше случалось получать много читательских писем. Но столько никогда. И никогда таких.

Это понятно: наше общество стало особенно остро реагировать на нравственные проблемы, стремясь решить их в духе нашей морали, которая должна вобрать в себя все лучшее, что завоевано и выстрадано всеми предшествующими духовными исканиями человечества, и обогатить эту сокровищницу.

Остановитесь, видя чужое горе и чужую обиду! Заповедь «Человек человеку друг, товарищ и брат» ни в коем случае не должна оставаться механически повторяемой фразой. Выполняя эту заповедь, мы поступаем в соответствии и со своей совестью, и с непреложным нравственным законом. Но как быть с теми, кто тысячу раз слышал: «Остановись перед чужой бедой», десятки раз сам произносил эти слова, а действовал и действует вопреки им?

Есть случаи, когда бесполезно стыдить и уговаривать, лучше просто заставлять.

Если гражданин видит опасность, угрожающую другим людям, он обязан сделать все, что может, чтобы эта опасность была устранена. Бездействие – преступление. Если не юридическое, то мopaльное. Вот житейский пример.

...Мартовский гололед. Десятки метров тротуара накатаны так, что па них можно проводить соревнования по конькобежному спорту.

Обойти опасный каток нельзя. Путь преграждают высокие обледенелые сугробы. К подъезду со страшным напряжением идут немолодые люди, некоторые с палочками, один – на костылях. Человек на костылях мрачно шутит: «Все удобства! Сломаю вторую ногу, мне тут же и рентген сделают, и в гипс! На месте!»

«Каток» на тротуаре – перед входом в большую ведомственную поликлинику. Опасный для здоровых, он вдвойне и втройне опасен для больных. Они идут в поликлинику за помощью, а рискуют у входа сломать себе шею.

Я вошел в поликлинику, к которой никакого отношения не имею, обратился в регистратуру и попытался рассказать о том, что творится перед входом. На меня накричали. Затем прозвучал риторический вопрос:

– Вы что хотите, чтобы мы бросили больных и пошли лед скалывать?!

Иду к главврачу и слышу то же самое:

– Вы что хотите, чтобы я бросил больных и пошел лед скалывать?

Затем он как дважды два четыре доказывает мне, что по закону будет нести ответственность только в том случае, если посетитель подведомственной ему поликлиники сломает ногу, руку, голову – словом, получит травму внутри поликлиники. За то, что происходит у входа в поликлинику, несет ответственность жэк.

– Так позвоните в жэк, скажите им...

Главный врач видит в моем появлении ущемление своей амбиции. Решительно и недружелюбно дает он мне понять – аудиенция окончена.

Врач, который знает, что сейчас, сию минуту, в ста шагах от него может произойти беда, и не желает принять мер, по-моему, не врач. Это человек с дипломом врача.

В тех случаях, когда действие или бездействие человека, живущего по принципу «Моя хата с краю...», создают угрозу здоровью, тем более жизни сограждан, мало убеждать – надо принуждать, недостаточно рассказывать – надо наказывать.

Среди многих писем меня особенно тронули те, в которых люди пишут не о своей собственной беде, хлопочут не о себе или своих ближних (хотя в таких хлопотах нет, разумеется, ничего зазорного). Особенно волнуют письма людей, кому не дает покоя, что где-то, порой далеко, обойден вниманием, заботой человек, который не напоминает о себе. Не умеет или не хочет. И тогда находятся те, кто чужую беду воспринимают как свою. И не просто сочувствуют. Их сочувствие становится действием.

Сострадание – активный помощник.

Но как быть с теми, кто не видит, не слышит, не чувствует, когда больно и плохо другому? Постороннему, какими они считают всех, кроме себя, да, может быть, своей семьи, к которой, впрочем, тоже часто равнодушны. Как помочь и тем, кто страдает от равнодушия, и самим равнодушным?

С самого детства воспитывать – прежде всего самого себя – так, чтобы отзываться на чужую беду и спешить на помощь тому, кто в беде. И ни в жизни, ни в педагогике, ни в искусстве не считать сочувствие размагничивающей чувствительностью, чуждой нам сентиментальностью.

Сочувствие – великая человеческая способность и потребность, благо и долг. Людям, такой способностью наделенным или тревожно ощутившим в себе ее недостаток, людям, воспитавшим в себе талант доброты, тем, кто умеет превращать сочувствие в содействие, живется труднее, чем бесчувственным. И беспокойнее. Но их совесть чиста. У них, как правило, вырастают хорошие дети. Их, как правило, уважают окружающие. Но даже если это правило нарушится и окружающие их не поймут, и дети обманут их надежды, они не отступят от своей нравственной позиции.

Бесчувственным кажется, что им хорошо. Они-де наделены броней, которая защищает их от ненужных волнений и лишних забот. Но это им только кажется, не наделены они, а обделены. Рано или поздно – как аукнется, так и откликнется!

На мою долю недавно выпало счастье познакомиться со старым мудрым врачом. Он нередко появляется в своем отделении в выходные дни и в праздники, не по экстренной необходимости, а по душевной потребности. Он разговаривает с больными не только об их болезни, но и на сложные жизненные темы. Он умеет вселить в них надежду и бодрость. Многолетние наблюдения показали ему, что человек, который никогда никому не сочувствовал, ничьих страданий не сопереживал, очутившись перед собственной бедой, оказывается не готовым к ней. Жалким и беспомощным встречает он такое испытание. Эгоизм, черствость, равнодушие, бессердечность жестоко мстят за себя. Слепым страхом. Одиночеством. Запоздалым раскаянием.

Говорю это и вспоминаю, сколько раз слышал не слова поддержки, а возражения. Нередко раздраженные. Порой озлобленные. Хаpaктерный ход мыслей возражающих таков: «Вот вы говорите, чаще – вот вы силитесь доказать: слабых, старых, больных, инвалидов, детей, родителей надо любить и уважать, им надо помогать. Что же вы слепой, не видите, сколько инвалидов – алкоголики? Не знаете что ли, как занудливы многие старики? Как докучливы многие больные? Как скверны многие дети?» Правильно, бывают и пьющие инвалиды, и занудливые старики, и докучливые больные, и скверные дети, и даже плохие родители. И конечно, куда лучше для всех было бы, если б инвалиды (и не только инвалиды) не пили бы, больные – не страдали или страдали бы молча, молчали бы разговорчивые старики и не в меру резвые дети... И тем не менее родителей и детей необходимо любить и уважать, малым, слабым, больным, старым, беспомощным помогать. Оправданий, освобождающих от этого, не было, нет. И быть не может. Этих непреложных истин отменить не может никто.

Одно из самых важных человеческих чувств – сочувствие. И пусть оно не остается просто сочувствием, а станет действием. Содействием. Тому, кто в нем нуждается, кому плохо, хотя он и молчит, к нему надо приходить на помощь, не ожидая зова. Нет радиоприемника более сильного и чуткого, чем человеческая душа. Если ее настроить на волну высокой человечности.

КРИК

Расскажу об этом случае с протокольной точностью. Инженера Н. на реанимационной машине «Скорой помощи» привезли в кардиологическую больницу и поместили в отделение интенсивной терапии. К вновь доставленному больному подкатывали передвижной аппарат и записывали ЭКГ на бумажную ленту. У него брали кровь из пальца и отправляли ее на срочный анализ. Ему измеряли давление. Его смотрели врачи и профессор. Ему вводили в вены иглы капельниц. Массажем сердца, мощным разрядом электротока и другими чрезвычайными мерами спасали его, когда он был в состоянии клинической cмepти. Все это инженер Н. воспринимал сквозь боль, чуть ослабевшую после уколов, сквозь страх, который не отступал. Ему казалось, что он никогда не сможет по-настоящему вздохнуть. Сердечные приступы у него бывали и прежде, но не такие сильные. А подобного ужаса он не испытывал никогда. Казалось, сейчас все начнется сначала...

В истории болезни инженера Н. было записано, когда и как начался приступ, сколько времени не удавалось его прервать врачам «Скорой помощи», с каким диагнозом был он доставлен в стационар. Не было только записано, что же предшествовало этому приступу.

А предшествовало ему вот что: на работе на инженера Н. накричали. Громко и грубо. Едва Н. услышал этот крик, у него тяжело застучало сердце, голову сдавило железным обручем, стало трудно дышать. Крик был столь безобразен, слова так грубы, что Н. никак не мог понять сути дела – есть ли в беспощадном разносе дельное зерно, в чем и насколько он провинился? Кричавший распалялся все сильнее, а тот, кого разносили, чувствовал только одно: это надо остановить немедленно! Предвестники беды уже давали сигнал режущей болью в сердце.

Инженер Н. вышел из кабинета, едва дотащился до своего отдела, рухнул на стул и с трудом досидел до конца дня. Он то и дело брал в рот белую таблетку нитроглицерина, она щипала язык, но почти не давала облегчения. Дома на лестнице и случилось то, что превратило его, мужчину сорока пяти лет, дельного специалиста, хорошего работника, мужа и отца семейства, в тяжело больного человека.

Не все, что происходит после чего-нибудь, происходит вследствие этого. Но дотошный врач докопался, что было «пусковым моментом» приступа, и усмотрел почти стопроцентную зависимость между грубым разносом и инфарктом у Н. Крик вызвал состояние стресса. Стрессу «безразлично», какая именно вредность его вызвала. Реакция на крик у того, на кого этот крик направлен, похожа на реакцию, вызванную ядом, сильной болью, ударом тока, ожогом: резко сужаются сосуды, повышается давление, начинает частить пульс. Для врача, лечившего II., было бесспopно: инфаркт, который подорвал здоровье пациента, надолго ограничил его трудоспособность, а может быть, и сократил ему жизнь, связан с обрушившимся на него криком. Теперь месяцами придется исправлять вред, нанесенный несколькими минутами безобразной несдержанности – несколькими минутами крика. Если бы злоумышленник ранил Н., он предстал бы перед судом. Рана, которую нанес инженеру Н. крикун, ничуть не легче удара ножом в гpyдь, но судебной кары за нее, увы, не предусмотрено.

Врач, рассказавший мне эту историю, говорил со сдержанной и бессильной яростью. Случай с Н. в его пpaктике не единственный. Я спросил: «А было со стороны Н. какое-нибудь упущение, которое могло бы если и не оправдать, то объяснить поведение кричавшего?» Врач ответил: «Сослуживцы Н. утверждают: никакого упущения не было, чистое недоразумение. Но даже если бы и было со стороны Н. упущение! Нужно тогда кричать? Чтобы устранить упущение, следует собраться с мыслями, продумать меры. Всему этому крик не помогает, наоборот, мешает. Кричат там, где не думают, а где думают, там не кричат. И снова скажу как врач: если бы Н. действительно допустил ошибку, разве его начальнику это дало бы право ударить его ножом? Крику нет оправдания!»

Молодая замужняя женщина с высшим образованием. У ее мужа тоже высшее образование. Живут в хорошей квартире. У них машина, немало интересных книг, телевизор и пр. Когда эта женщина из благополучной на первый взгляд семьи воспитывает детей, это слышно сквозь двери, окна, стены... На лестнице. Во дворе. В соседних квартирах. Не стесняясь окружающих, она вопит: «Заткнись, дрянь!» – младшей дочке. «Руки, ноги переломаю!» – старшей. «Идиотки» – обоим детям. Не выдержав, в соседней квартире начинает лаять собака, и, право, лай собаки звучит интеллигентнее этого крика. Самое печальное: дети уже привыкли. От них теперь не добиться послушания ни спокойными словами, ни воплем: «Убью!» Муж мирится с этой вакханалией крика. Впрочем, супруги друг на друга кричат тоже. Мне приходится иногда видеть эту молодую женщину в пароксизме крика – ее лицо, обычно миловидное, становится страшной маской. Она стареет сразу на много лет. Не трудно догадаться, что будет дальше: в один непрекрасный день младшая или старшая дочь, а то и обе вместе ответят матери криком и бранью. Опасная цепная реакция...

В этой сберегательной кассе недавно еще приветливо здоровались с вкладчиками и даже обращались к ним по имени-отчеству. Клиенты отвечали служащим тем же.

Новая заведующая въехала в кассу не на белом коне, как щедринский градоначальник, но на коне крика и под лозунгом «При мне будет не так, как при прежней заведующей». Прежде всего, она упразднила вежливость. Сперва при посетителях стала покрикивать, потом кричать на подчиненных, полагая, что так утверждает свой авторитет. Затем стала кричать па клиентов. Особенно на тех, кто стар, теряется, не может сразу правильно заполнить бланк, написать доверенность или завещательное распоряжение. «Оглохли?» – может осведомиться она у человека, который действительно плохо слышит. «Сколько раз вам объяснять!» – это говорится чуть не каждому третьему. А чаще всего звучит: «Я вам не обязана!» Прежние работники кассы, задерганные окриками, стали работать заметно хуже, а некоторые – и это самые горькие плоды нового руководства – подражать начальнице. У нее же, когда она упоенно кричит, в глазах появляется победоносный блеск, она упирает «руки в боки», мимика выражает торжество: «Эк я их всех отбрила!»

У этой заведующей есть двойник – продавщица в соседнем магазине. Она работает медленно, неряшливо, бестолково. Когда появляется за прилавком, самые нервные покупатели, вздохнув, уходят – в другую очередь или в другой магазин. «Сейчас она нам задаст»,– говорит какая-нибудь старенькая многотерпеливица, у которой нет сил занимать очередь снова в другом месте. И продавщица задает! У нее, как и у заведующей сберкассой, появляется такая же победоносная поза – «руки в боки», а в глазах блеск, как у гончей, которая травит зайца.

В нашем микрорайоне встреча этих двух женщин казалась неизбежной. Думалось, произойдет взрыв. Ан нет, встреча произошла, но столкновения не было. Крикуньи издали почувствовали, «кто есть кто». Покупка совершилась если не в дружественной, то, во всяком случае, в деловой обстановке. Голоса обеих дам звучали нормально, если не считать хрипоты, вызванной привычным криком. Любопытное наблюдение – горлодеры и грубияны, почувствовав, что могут получить отпор на привычном им языке, затихают.

Я убежден: за нежеланием терпеть крик стоит чувство социально ценное – собственного достоинства. А что стоит за криком? Комплекс неполноценности? Вряд ли заведующая сберкассой и продавщица из продмага задумываются над тем, почему они кричат. Но люди видят: своим криком они прикрывают неумение работать, симулируют активную деятельность, которой нет.

Иногда за криком прячется невежество. Однажды я присутствовал при беспомощной попытке читателя заказать в библиотеке книгу по межбиблиотечному абонементу. Сложнейшая задача– поиск книги, автор которой неизвестен. Он не знал ни имени автора, ни названия книги, ни места и года ее издания. Знал только, о чем она. Тщетно втолковывали ему милые библиотекари, что ему нужно посмотреть соответствующие разделы в предметных и систематических каталогах другой, большой библиотеки. Он все долдонил про единственный признак: «Книга в зеленом переплете!» И вдруг, когда ему сказали, что книги расставляются и отыскиваются не по цвету, он, побагровев, заорал: «Я вас заставлю за этой книгой на карачках ползти и в зубах принести!» Заорал, ибо почувствовал, что сам уличил себя в дремучем невежестве.

Элементарный вопрос: почему же все-таки мы позволяем на себя кричать? Ответить на него не так-то просто.

Руководитель кричит на нижестоящих так, что стены дрожат! Но вот что примечательно: иные из них выходят из кабинета шефа как бы даже успокоенные. Будто их в баньке веничком ублажали, а не унижали их человеческое достоинство. А потому: раз кричит – значит, считает за своего. Не стыдится предстать в душевном неглиже. А вот если «сам» переходит на нормальный голос, вот тогда-то и следует призадуматься. Уж не отнес ли к посторонним, о которыми распоясываться нельзя. С чего бы это? Ведь всем известно – с посторонними их шеф всегда держится в рамках, а с вышестоящими и говорить не приходится – сплошной политес. В немецком языке таких людей называют «велосипедистами»: «Сверху гнутся, а вниз давят!» Психология же сотрудников, которые не просто мирятся с тем, что на них орут, но даже расценивают крик как знак личного доверия шефа, их психология сродни той, о которой Чехов говорил, что ее надо выдавливать из себя по капле, как психологию paба.

Бесконечно опасен крик в педагогике. В одном газетном очерке с восторгом описывался знаменитый тренер, работающий с детьми и подростками. Автор писал, что сей мастер своего дела бывает несдержан и грубоват. Говорилось об этих качествах его натуры как о гранях самобытного таланта.

Если педагог не обходится без крика, значит это плохой педагог. Мой собственный педагогический опыт говорит мне об этом. Однажды я не смог совладать с большой незнакомой аудиторией, которой читал хорошо подготовленную лекцию,– зал шумел. Я повысил голос. На мгновение стало чуть тише. Потом снова шум. Я заговорил еще громче. Опять минута относительного внимания, и снова шум. Я заговорил уже не «форте» – «фортиссимо». Тот же результат! Мои голосовые возможности были исчерпаны, а тишины и внимания я так и не добился.

Став опытнее, я узнал: если класс, студенческая или иная аудитория шумит, надо говорить не громче, а, наоборот, тише. В зале возникнут островки внимания. Те, кому интересно узнать, а что все-таки там говорят? – сами заставят замолчать соседей. Внимание разольется по залу. Мне часто приходилось выступать в школах. Я почти всегда знал наперед, каким окажется общение с юной аудиторией – раскованным, радостным, творческим или напряженным и тягостным. Важнейший признак – звучат ли в вестибюле и коридорах громкие окрики педагогов, или все пожелания, замечания, требования высказываются спокойными голосами. Школа, где по ушам бьет крик, как правило, плохая школа...

Существует распространенное заблуждение, что крик, мол, полезен здоровью того, кто кричит. Я недавно слышал от одного заслуженного человека, что у него-де, если он не выкричится, поднимается давление. С научной точки зрения это полная ерунда. И не потому среди людей воспитанных и тихих встречаются гипертоники, что они не позволяют разряжать себя криком, а потому, что на воспитанных и тихих чаще орут невоспитанные и дикие. Это не значит, что страдающей стороне нужно изменить свой образ поведения. Менять его должны крикуны.

Мне скажут: кричат не только плохие, несостоятельные работники – умелые и способные тоже порой кричат. Крик-де иногда заставляет сделать то, что без него не делается. Что ж, допускаю. Но как это делается и какой ценой? Убежден, крик всегда исключает вдумчивость, сообразительность, спокойный и квалифицированный обмен мнениями. А это непременные условия верного стиля сегодняшней усложнившейся работы. По старинке, абы как, еще можно работать с криком. На современном высоком уровне – нельзя.

Так как же все-таки нам справиться с криком? Не знаю! Но уверен: оскорбительный крик – субстанция хоть и менее материальная, но не менее вредная, чем, скажем, вещества, загрязняющие атмосферу. Мы боремся с загрязнением воздуха, с опасными для здоровья производственными и бытовыми шумами. Это правильно и необходимо. Но крик, прямо направленный на человека, бьющий его по самолюбию, по душе и сердцу, опаснее во сто крат...

Инженер Н. пока еще на инвалидности. Виновник, пусть отчасти, его болезни на своем месте. Кричит на подчиненных? Говорят, реже. И иногда даже сам переходит с крика на нормальный голос. Дается ему это с трудом. Скверные привычки переламывать нелегко.

У многих из нас перед глазами примеры, как складывается такой тип поведения: бесполезный для дела и безусловно вредный для окружающих. Однако еще важнее, чем проследить истоки такого поведения, приостановить его: снизу или сверху. Общими усилиями. Спокойным отпором. Выступлением на собрании. Если надо, приказом сверху.

Но главное – разоблачать крик и крикунов в глазах общественного мнения.» Показать, что крикуны кричат часто для того, чтобы произвести впечатление людей волевых, решительных, требовательных. За криком может прятаться неуверенность, страх, что приказания, отданные обычным тоном, выполнены не будут.

Леонид Ильич Брежнев в книге «Малая земля» пишет:

«Если даже человек ошибся, никто не вправе оскорбить его окриком. Мне глубоко отвратительна пусть не распространенная, но еще кое у кого сохранившаяся привычка повышать голос на людей. Ни хозяйственный, ни партийный руководитель не должен забывать, что его подчиненные – это подчиненные только по службе, что служат они не директору или заведующему, а делу партии и государства. И в этом отношении все равны. Те, кто позволяет себе отступать от этой незыблемой для нашего строя истины, безнадежно компрометируют себя, роняют свой авторитет».

Крик – маска профессиональной некомпетентности! Отсталости. Понимать это очень важно. Бороться с тем, чем порождено это явление, еще важнее.

ОСТОРОЖНО: СЛОВО!

Статья о крике, предыдущая глава этой книги, после того как была напечатана в газете, вызвала много откликов. Немолодая женщина, крупный ученый, рассказала такую историю: «Я переходила площадь, меня толкнул какой-то пьяный, я упала на колени, поранила их, и из ран по ногам потекла кровь ручьем. Я зашла в ближайшую поликлинику и сказала сестре: «Пожалуйста, окажите мне первую помощь». Она вежливо направила меня в хирургический кабинет. В кабинете за столом сидела величественная дама: хирург и главный врач поликлиники. Я сказала:

– Я в крови. Пожалуйста, окажите мне первую помощь.

– С половины третьего! – железным голосом ответила она.

Часы показывали два.

– Но ведь у меня кровь течет, помогите мне! И тогда она не крикнула, а спокойно сказала:

– Выйдите отсюда!

Я, конечно, вышла. Я плакала.

Вы правы,– пишет она дальше,– сравнивая травму, нанесенную криком, с ударом ножа. Но, как видите, такой удар можно нанести и без крика. Нормальным голосом».

К врачу пришел человек, чтобы он врачевал его телесную рану, а он нанес ему рану душевную.

И я подумал, как, увы, часто наносятся раны словом.

Вы набираете номер телефона. Вам отвечают:

– Слушаю. Вы говорите:

– Попросите, пожалуйста, Алексея Петровича.

Вы ошиблись и попали в другую квартиру. Как должен звучать нормальный ответ в таком случае? «Вы ошиблись номером». Так отвечают вежливые люди. Очень вежливые: «Вы, к сожалению, ошиблись номером». Но нередко вы слышите: «Здесь таких нет!» Так и тянет спросить: «А какие есть?» и грубое продолжение: «Глядеть надо, когда набираешь!» Пустяк, Конечно, но настроение испортить вполне может.

Мы решили купить телевизор. Много лет обходились без этого непременного предмета современного быта. Я был несколько растерян. По-видимому, наивные вопросы человека, который последний раз имел дело с покупкой телевизора лет двадцать назад, привели молодого продавца в раздражение. Он отвечал с ироническим превосходством. Может быть, его досаду вызвало то, что я покупаю не дорогой цветной телевизор, а маленький черно-белый.

Телевизор был выбран. Но на улице лил проливной дождь.

– Можно оставить телевизор здесь на 15–20 минут? – спросил я.– Сейчас подъеду на такси...

– Платите деньги и уходите хоть на все четыре стороны! – ответил продавец.

Почему? За что? Разве не проще было ответить одним словом: «Пожалуйста!» Или, если по правилам телевизор на короткое время оставить нельзя, сказать: «К сожалению, это не разрешается».

Раны от слова вызываются не только грубостью, а часто необдуманным обращением со словом. Журналист описывает внешность героини очерка дeвyшки-строителя: «Милое лицо все в веснушках, острые, неровные зубы!» И веснушки и неровные зубы – подробности облика запоминающиеся. Они могут быть милыми, но не в таком описании. Вряд ли этот очерк принесет радость его героине.

Я особенно остро пожалел ее, потому что однажды в жизни сам пострадал сходным образом. В детстве я был полным и таким остался.

Взрослым переношу это легко, а когда был школьником, меня дразнили, я страдал ужасно. Понадобилось немало выдержки и умения постоять за себя, чтобы дразнить перестали. И вот нас, группу школьников, пригласил в редакцию большой газеты известный писатель. Поили чаем и угощали пирожными. Писатель беседовал с нами о школе. Готовился написать очерк. Отвечал на его вопросы и я. Очерк появился. Я развернул газету и похолодел: он, указав имя, фамилию и школу, назвал меня в очерке «языкатым толстяком Сережей!». Много ли радости в том, что он похвалил мои ответы? На всю страну прославил меня – языкатым толстяком! Сказано было метко, сколько я ни отбивался, ничего не помогало, надолго прилипло ко мне это новое прозвище. Ответ был один: «В газете так напечатали! Значит, так оно и есть».

Прошло много лет. Мы встретились с этим писателем в доме отдыха. Разговорились, и я спросил его:

– А вы знаете, какое горе вы мне когда-то причинили?

Он страшно удивился.

Я рассказал ему эту историю. Он сказал:

– Забыл. Извините меня!

Взрослый, я его извинил, мальчишкой же ненавидел. Дети особенно чувствительны к слову, особенно ранимы. Родители, педагоги, журналисты, пишущие о детях, врачи, не забывайте об этом.

В одной семье произошел такой случай. Дочка, школьница пятого класса, которая незадолго до того перенесла тяжелое долгое заболевание, вернулась однажды домой бледная и сказала:

– В эту школу я больше не пойду.

Ничего объяснять она не стала. Видно было только – потрясена безмерно.

– Лучше умереть, чем в эту школу.

Родители решили перевести дeвoчку в соседнюю школу. И только спустя годы она рассказала, в чем было дело. На медицинском осмотре в присутствии подруг школьный врач сочувственно воскликнула:

– С таким сердцем жить нельзя!

Подруги засыпали дeвoчку вопросами. Она молча оделась и молча вышла из школы. Вышла, чтобы больше никогда туда не возвращаться. Никому ничего не сказала, чтобы никого из близких не огорчать. Она верила старшим и думала, что живет последние недели.

Эту рану словом нанесли не злость, не грубость, а глупость, невежество.

Дeвyшка-ткачиха с детства сильно заикалась и очень страдала от этого. Жизнь ее складывалась несладко. Она описала свою историю в повести, где изобразила себя под другим именем. У нее была наивная мечта: напечатают повесть, люди прочитают, узнают ее в героине и поймут, как были к ней несправедливы. И жизнь ее изменится. Послала она повесть в литературную консультацию. Сотрудник, прочитавший рукопись, видно, спешил, а может, плохо знал свое дело. Только он не заметил, что в сопроводительном письме было сказано: повесть автобиографическая. И написал автору: вы вывели в качестве главного героя жалкого, слабого, никому не интересного человека.

Ему казалось, он пишет рецензию на повесть, а написал он отзыв о жизни дeвyшки, которая и без того считала себя никому не нужной. Его жестокий – не по злой воле, а по невнимательности и душевной тупости – ответ надолго уложил дeвyшку в больницу. И когда мы с товарищами по редакции взялись вытаскивать ее из пропасти отчаяния, это оказалось нелегко!

Осторожно со словом! Оно может тяжко ранить!

А ведь есть простые способы избежать этого, даже если мы вынуждены говорить людям неприятное.

Есть люди, которым чувство такта, в том числе такта в выборе слов, дается от природы или выpaбатывается воспитанием. Есть такие, которым оно от природы не дано и в них не воспитано, но по роду работы необходимо. Словесному такту следует учить всех, кто связан с другими людьми. И за пренебрежение им – наказывать. Случайно мне попалась книжечка для таксистов. Там приводились давно выработанные и проверенные пpaктикой формулы обращения к пассажиру – краткие, деловитые, вежливые...

Только что изучил я это полезное пособие, как пришлось мне остановить такси, чтобы подвезти наших друзей, приехавших из ГДР, на небольшое для нас, но изрядное для них расстояние.

Мы сели в машину, и я сказал:

– Здравствуйте. Будьте любезны... и назвал адрес. Молодой водитель улыбнулся очаровательной белозубой улыбкой и ответил:

– А я вам дам три пятака, езжайте на троллейбусе. И вам дешевле и мне сподручней!

– Что он сказал? – осведомились мои гости.

– Выразил удовольствие, что видит в своей машине гостей из ГДР,– ответил я и перевел свой ответ водителю. Очаровательная улыбка сползла с его лица.

– Нам повезло,– продолжал я,– у нас не только очень красивый водитель, но и очень приветливый!

Он довез нас до места и действительно был очень мил. На том небольшом расстоянии, которое нам все-таки удалось проехать на такси. А вот что было потом с теми, кто сел в эту машину после нас, не знаю. Очень хочется думать, что урок из нашей встречи извлек не только я. Впрочем, говорят, что я – неисправимый оптимист.

По территории большой выставки ходят открытые автопоезда – приятнейшая поездка. Водитель негромко, но четко объявляет остановки, дает пояснения, предупреждает:

– Пожалуйста, будьте осторожны, когда входите и выходите.

Следующий день. Та же выставка. Такой же автопоезд. Но вагончик трясет, как по ухабам. В вагончиках грязно, неряшливо одетый водитель все время делает замечания пассажирам резким, раздраженным голосом. Динамики усиливают и голос, и злобность интонации. Переглянувшись с пожилым приезжим, мы поспешили выйти.

– Ай, нехорошо! – сказал он.– Аи, некрасиво. Не хочу ехать по такой выставке, чтобы мне все время выговор делали.

Я тоже не хотел. Люди почему-то не любят, когда им ни за что ни про что делают выговоры. Или учат жить.

«Не видишь, что ли!»; «Сколько раз повторять!»; «Русского языка не понимаешь!»; «Чего стали» или «Чего сели»; «А вам (а тебе) чего надо!»; «Больно умные все стали!»; «Больно ученые стали!»; «Ну-ну, нечего»; «Ишь, какой нежный»; «И так хорошо будет»; «Двадцать раз вам повторять!»

А ведь можно сказать: «Доброе утро!»; «Добрый день!»; «Добрый вечер!»; «Пожалуйста, входите»; «Пожалуйста, садитесь»; «Будьте любезны, передайте, пожалуйста»; «Я пройду после вас»; «Спасибо большое»; «Благодарю вас»; «Всего доброго!»; «Скажите, пожалуйста...»

Я шел и думал, какие еще приятные слова можно оказать, обращаясь к постороннему человеку. Возле меня, резко скрипнув тормозами, остановились «Жигули». Хозяин «Жигулей», не здороваясь, небрежно поманил меня пальцем и крикнул: «Эй! Как на Алабяна ехать?»

Почему он считает, что может требовать у меня справку в таком тоне?

– Оглох?– осведомился он.

Я снова промолчал. Владелец «Жигулей» недовольно буркнул:– Ну и народ! Язык у тебя отсохнет ответить!

Я бы ответил, но от неожиданного окрика не смог сразу сообразить, как туда ехать. Впрочем, и отвечать расхотелось. Я не умею разговаривать на таком языке и не хочу учиться.

Когда таких примеров из собственного опыта и опыта окружающих и размышлений по их поводу накопилось много, я выступил по радио с беседой на тему «Осторожно – слово!». Не предлагал ничего особенного и чрезвычайного, просто советовал обращаться со словом обдуманно. Применять, например, давно выработанные и общепринятые формулы вежливости и отказаться от таких оборотов, как: «Не видишь что ли?!», «Ослеп?», «Оглох?», тем "более что есть опасность действительно угодить, в человека, который плохо видит или плохо слышит. Я напоминал другие слова, приветливые, вежливые, благожелательные. И заканчивал передачу так: «Будьте осторожны со словом! Грубое – обоюдоостро и часто мстит за себя!»

На меня обрушилась лавина откликов. Радиослушатели приводили примеры, часто пе– , чальные, иногда драматические. УВ некоторых письмах речь шла о семьях, которые оказались под угрозой разрушения из-за крайней грубости одной стороны. Другие слушатели приводили примеры, какой незаживающий след на годы наносит травма словом. Одна женщина рассказала, что когда она была дeвoчкой, знакомая громко сказала про нее на улице: «Ты погляди, какая некрасивая!» Эти слова она запомнила на всю жизнь. В юности они принесли ей много горя. Она перестала смотреть в зеркало и улыбаться.

Слушатели размышляли и над другими примерами недопустимого обращения со словом. Говорили, как непозволительно комментировать физические недостатки людей. Спрашивали, хорошо ли поступают актеры, извлекая комический эффект из заикания или глухоты персонажей. Ведь эти шутки, грубо тиражированные в пересказе, наносят травму людям, которые и без того несут бремя недуга.

Большинство откликнувшихся на мое выступление соглашалось: со словом надо обращаться осторожно.

Однако нашлись люди, кого сама постановка этой проблемы привела в раздражение. Они утверждают – без грубости не обойтись и обходиться без нее не надо! Под грубостью они понимают и крайнюю ее форму – нецензурную брань. Без нее-де и соваться нечего на стройку, в цех, в поле. Да и в домашнем быту без крепкого слова немыслимо.

Вредный вздор! Бранятся на том производстве, где не умеют ни хорошо руководить, ни хорошо работать. Бранятся в семье, где не уважают ни окружающих, ни себя. Пора перестать умиляться «соленым» и «крепким» словам. Никакие они не соленые, и не крепкие. Они грязные и пакостные.

Я уже упоминал в этой книге Бориса Ивановича Богданкова. Всю жизнь отдал он поочередно двум профессиям – помощника сталевара и рабочего геологической экспедиции на Крайнем Севере. Работал в условиях трудных. Вечернюю школу окончил взрослым человеком. Был знатоком поэзии. Любителем природы.

Познакомил я Бориса Ивановича с моим коллегой – писателем. Пошли мы вместе гулять. Мой коллега начал украшать свою речь непечатными выражениями. Борис Иванович помрачнел, замолчал, замкнулся. Когда мы расстались с нашим спутником, Борис Иванович с обидой сказал:

– Он что же считает, что рабочий не понимает другого языка?

Я сказал, что мои коллега всегда украшает беседу таким орнаментом. Борис Иванович стал избегать его общества. Надо ли говорить, что от него самого никто никогда не слышал неудобосказуемого слова?

Интересно, что письма в защиту грубости и брани либо без подписи, либо с подписью, но без обратного адреса. Анонимки или полуанонимки. Ни один из рыцарей хамства, ни один из бардов матерщины не решился защищать их с открытым забралом. Есть, значит, у этих «геройских натур» ощущение, что они ратуют за что-то скверное. Потому и пишут свои письма, как похабщину на стенке – без подписи. Отвечать на анонимки не принято. Но в этих письмах своя философия, и об этом следует сказать несколько слов.

Под защиту грубости и хамства в них иногда подводится теоретическая основа: люди скверны, злы, подлы и иными быть не могут, а значит, на грубость следует отвечать грубостью, на зло – злом, на подлость – подлостью.

Вежливость в представлении защитников грубости непременно маскировка нeблаговидного поведения, лицемерия и подлости.

Тысячелетиями человечество выpaбатывало способы выражения благожелательства, благодарности, извинения, сочувствия, внимания. Они вошли в народные традиции, обрели глубокий этический и социальный смысл.

Бывает, что внешняя вежливость маскирует внутреннее равнодушие или даже недоброжелательство. Но это – исключение, и оно не дает оснований проклинать вежливость.

В житейском обиходе, в некоторых книгах, иногда на сцене и на экране утверждается представление, что вежливость, воспитанность, сдержанность, обходительность – прикрытие отрицательных качеств личности. Напротив, грубость, беспардонность, нахрапистость – это-де выражение личности сильной, незаурядной, искренней, проявление таланта, который имеет право на такое выражение своей самобытности.

Бывает и так, что о грубости говорят, как о защитной броне нежной, ранимой души. На самом деле, как мы знаем по личному опыту общения с грубиянами, за грубостью и хамством, как правило, ничего не скрывается, кроме грубости и хамства!

Есть люди, считающие душевную ранимость блажью, пагубной чувствительностью. Вот горестное письмо молодой женщины. Муж любит и ее, и дочку, и дом. Все, казалось бы, хорошо. Но он груб. Свои чувства выражает так, что жене с ним вообще говорить не хочется. С дочкой шутит так грубо, что она плачет. Тогда он ругает жену: изнежила дочку! Он-де не просто произносит при дочери бранные слова, он закаляет ее для будущей жизни!

Неведомый мне молодой человек – любящий муж и отец, но матерщинник – болен крайней степенью эмоциональной глухоты и неграмотности. В представлении тех, кто придерживается подобных взглядов, воспитывать детей вежливыми, не браниться при них – значит услышать в будущем их неудовольствие.

И вот уже женщина тревожится, не слишком ли приветливой, не слишком ли вежливой, не слишком ли доброй воспитала дочку, не помешают ли ей эти качества в будущем! Хорошее письмо хорошей женщины... Ей не хочется приучать дочку к грубости, приучать ее в прямом и переносном смысле действовать локтями... Что сказать ей в ответ? Воспитанность, душевная красота, культура, доброта никогда не бывают избыточными.

И вот другое письмо. Оно, казалось бы, перекликается с только что переоказанным, но, по сути, глубоко отлично от него. Мать пишет, что старается воспитать своих детей вежливыми, обходительными, приветливыми. Вот и прекрасно! Но давая им эти уроки, она (так написала в письме) внушает детям, что за пределами родного дома они ничего подобного не встретят, выйдя в окружающий мир, непременно окажутся среди людей грубых, невежливых, невоспитанных. Конечно, когда ребенок становится взрослым и выходит в самостоятельную жизнь, ему приходится со всяким сталкиваться. Но заранее противопоставлять свой собственный идеальный дом скверному окружающему миру – значит воспитывать двоедушие, подозрительность, недоверие ко всем окружающим. Внешне корректное, по видимости интеллигентное письмо, но как же грустно читать его концовку: «Такова жизнь!»

Думаю все же, что жизнь не такова! Конечно, воспитание не сводится только к привитию вежливости, сдержанности, приветливости, обходительности. Но без них не обойтись. Эти качества элементарны, но прекрасны. Опасаться их избытка не приходится.» Нет сомнения, человек должен уметь постоять за себя. Но никто и никогда не докажет, что верный способ постоять за себя – ответить на грубость грубостью, на зло – злом, на подлость – подлостью.

Крик и брань – не свидетельство силы и не доказательство. Сила – в спокойном достоинстве. Заставить себя уважать, не позволить, чтобы вам грубили, нелегко. \"Но опускаться до уровня хама бессмысленно. Это значит отказываться от самого себя. От собственной личности. Вежливость, как правило, синоним внутренней силы и подлинного достоинства. Спрашивать: «Зачем вежливость?» так же бессмысленно, как задавать вопросы: «Зачем культура?», «Зачем красота?»

ОБЯЗАТЕЛЬНА ЛИ ОБЯЗАТЕЛЬНОСТЬ?

Мой знакомый – хирург. Оперирует много и успешно. Заведует отделением в больнице. И пишет прозу. В обеих сферах деятельности ярко талантлив и высокопрофессионален. Однако времени ему отпущено столько же, сколько тем, у кого одна профессия. Недавно я попросил его посмотреть моего друга. Он согласился, назначил день, потом позвонил и сказал:

– Неожиданно улетаю в комaндировку.

Я не успел проговорить: «Что поделаешь», как мой знакомый продолжил:– Пусть ваш подопечный придет не послезавтра, как мы условились, а завтра.

Он продиктовал мне время, этаж, номер кабинета и педантически проверил, все ли я правильно записал. А мой товарищ на следующий день рассказал: консультация состоялась в назначенное время. И хотя расписание врача, и без того загруженное, осложнила неожиданная ответственная комaндировка, она прошла без спешки, серьезно и основательно.

– Какой обязательный человек! – восхищенно сказал он. А я подумал: как редко сейчас приходится слышать это слово в его первоначальном прекрасном значении. Обязательный человек, то есть человек, готовый оказать содействие, верный данному обещанию, надежный, точный...

Беда, что редкостью стало качество, обозначаемое словами «обязательный человек».

Когда я благодарил врача, он прервал меня: «На том стоим!»

Группа журналистов приехала на большое строительство. Приезд наш его руководству радости не доставил. Организационная обстановка сложная, погодные условия из рук вон плохие, план горит. Сообщили, что начальник строительства примет нас на следующий день. В 11 часов 20 минут. Где в эдакой горячке так точно рассчитать время! Мы захватили с собой в приемную книги и настроились на долгое ожидание.

В 11.19 секретарь пригласила нас в кабинет начальника. Он поздоровался с нами, безошибочно назвав каждого по имени-отчеству, а потом сказал:

– Сейчас 11.20. В нашем распоряжении двадцать минут. Ваши вопросы?

И пока мы говорили, никто не входил в кабинет с бумагами, не звонили телефоны. Двадцать минут были отданы нам без остатка.

Часто ли приходится встречаться с примерами такой точности и обязательности? Случаев, когда заседание начинается минута в минуту в назначенное время? Когда вас приняли точно тогда, когда назначили?

Нередко тот, кто приходит вовремя, оказывается белой вороной. Даже организаторы еще не появились, в комнате только расставляют стулья. Минут 15–20 задержки иногда вообще не считаются. Вольно чудаку являться вовремя!

Вы сидите в назначенное время приема перед дверьми врачебного кабинета, а врач на пятиминутке, которая длится час. Наконец приходит врач, приглашает пациента в кабинет, начинает осмотр, но дверь без стука открывается, появляется заведующий отделением и начинает уточнять график дежурств. Потом в тот самый момент, когда пациенту строго сказано: «Не дышать!», входит коллега врача. Его тоже привело сюда неотложное дело. На этот раз общественное. Пациент стоит, набрав полную гpyдь воздуха, ждет, а иногда так и не дожидается, чтобы выслушивание было закончено. Об обязательствах по отношению к нему тут и думать забыли!

На двери кабинета объявление: «Заместитель начальника вокзала принимает пассажиров...» Далее указано время. В мои годы стыдно быть наивным, но я поверил и пришел к заместителю начальника именно в это время. Дверь наглухо заперта. Не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы догадаться, что ее давно не отпирали. Никаких дополнительных объявлений нет. С трудом дознался, что ввиду сезонного наплыва пассажиров с просьбами и претензиями приемные часы то ли перенесены, то ли отменены. Явочным порядком. А прежнее объявление красуется на прежнем месте. Прекрасный способ избавиться от своих прямых обязанностей!

Это грубые, откровенные примеры беспардонной необязательности и разгильдяйства. Бывают случаи тонкие, замаскированные обходительностью. Мы живем в огромном доме. Прошлой осенью на всех подъездах появилось написанное каллиграфическим почерком объявление: администрация ТЭЦ приносит извинения, что задержалась с ремонтом системы горячего водоснабжения и назначает день, когда подача горячей воды будет возобновлена. В назначенный день краны горячей воды только хрипели. Появилось новое объявление. На этот раз без извинений. В нем срок передвигался па несколько дней. Вода пошла недели три спустя. С тех пор минул год. Горячая вода в пашем доме, казалось бы, есть. Но то подача прекратится утром, когда перед работой хотелось бы принять душ. То в субботу и воскресенье, к которым во многих семьях приурочивают большую стирку. Иногда вместе с горячей водой выключают и холодную. И хоть бы предупреждали! Ан нет... Вежливости и обязательности хватило только на первую бумажку с обещанием.

Сберкасса обслуживает микрорайон, состоящий из огромных домов. Клиентов у нее много. Однако два рабочих дня в неделю, в среду и субботу, она не работает. Такой уж у нее статут. Неудобно, но вкладчики притерпелись. Однако недавно вкладчики, которые пришли в пятницу, когда сберкасса по расписанию должна работать, увидели на дверях замок и прочитали неряшливо накарябанное объявление: «Сберкасса не работает». Точка. Все. Ни объяснений, ни извинения. В субботу закрыто по расписанию, сегодня – бог весть почему. Тех, кто именно в конце недели собирался уехать в отпуск или сделать большую покупку, бесцеремонно поставили в трудное положение. Попробуй занять деньги в пятницу! Да и почему вкладчик должен, высунув язык, бегать по городу, занимая деньги, если они лежат у него в сберкассе?

В понедельник один из пострадавших от такой необязательности поинтересовался, как быть, вдруг ему понадобятся деньги, когда его сберкасса снова будет закрыта по расписанию или по произволу.

– А это у вас на книжке написано!

Действительно написано: «Вкладчик низовой сберегательной кассы имеет право... получить вклад по этой сберегательной книжке... в центральной сберегательной кассе, находящейся...»

Адрес не проставлен. Ему сообщают адрес и говорят, что районная центральная касса работает до 18 часов. Доверчивый вкладчик поехал по указанному адресу. Приехал и оказался перед запертыми дверьми. На этот раз изнутри. Задержавшаяся на работе сотрудница прокричала ему сквозь толстое витринное стекло, что здесь вообще никаких вкладов не выплачивают, их выплачивают по другому адресу. Здесь только дают разрешение на эту выплату. Но сейчас он опоздал. У центральной сберегательной кассы в субботу укороченный день...

Нигде – ни в его «родной» сберкассе, ни в центральной – не висит объявление, которое объясняло бы вкладчикам этот «порядок». Зато висят плакаты, втолковывающие, как удобно, надежно хранить деньги в сберкассе... Заботиться о тех, о ком обязан заботиться, куда труднее, чем делать вид, что заботишься.

Наше время требует все более точной и четкой работы, все более обязательного отношения друг к другу, все большего уважения к времени, нервам, силам окружающих. Некоторые считают, что все это может быть достигнуто благодаря технике. Но ведь техника сама собой ничего не обеспечит.

Молодой, энергичный, по-спортивному подтянутый редактор журнала. Над его столом висит плакат: «Не теряй времени! Не загружай голову! Пользуйся оргтехникой!»

На столе оргблокпот. Для каждых десяти минут особая строка. Широкие поля для особых записей: «сделать», «быть», «позвонить», «написать». Под рукой диктофон и селектор. За спиной стационарный магнитофон.

Хозяин всех этих штук и штучек показывает их приглашенному в редакцию автору и упоенно говорит, как они экономят время и силы, какой темп и ритм сообщают работе редакции.

Договариваются о статье. Оп, редактор, не любит волокиты! Прочитает ее тут же. При авторе. День и час встречи редактор записывает в оргблокнот и дублирует запись на кассете магнитофона. Автор и обычно не опаздывал. А тут, потрясенный виденным и слышанным, принес статью день в день, минута в минуту. Поклонника оргтехники в редакции нет. Секретарь о визите не предупреждена. Очень удивляется, что посетителю назначено это время, именно в пятницу. Говорит, что шеф появится никак не раньше, чем часа через полтора. Автору становится интересно, и он решает дождаться редактора. Тот действительно появляется через полтора часа. Свежий. Бодрый. Розовый.

– Великое дело – сауна в пятницу! Всю усталость за неделю снимает! Вы ко мне? По какому делу? Слушаю...

Начисто забыл уговор, записанный в оргблокноте и на магнитной пленке. Впрочем, на столе у него лежит уже новый блокнот. С дополнительными разделами: «напомнить!», «проверить!», «поздравить!»

Можно ли представить себе, чтобы Некрасов, Чернышевский или Горький, пригласив в редакцию автора, ушли в назначенное время попариться в баньку и допарились бы до того, что, вернувшись в редакцию, изумились бы виду приглашенного? Поклонник оргтехники оказался обычным любителем показухи.

И тут приходится с болью сказать, что если всяческой необязательности еще предостаточно, то ее почему-то особенно много в мире печати, литературы и искусства. Словно талант и артистичность не терпят точности, аккуратности, верности слову.

Сравнительно недавно журналы приходили в начале того месяца, что обозначен на обложке, и уж никак не позже его конца. Теперь мы сплошь и рядом получаем августовский номер в середине, а то и в конце сентября. А то и в октябре. Объясняют это новой системой отношений между редакциями и издательствами и усовершенствованным способом печати. Спасибо за новшества!

Многим моим коллегам не раз случалось иметь дело с людьми театра, кино, телевидения, которые загорелись идеей перенести на сцену или экран их рассказ или очерк, поставить их пьесу, горячо фантазировали на тему будущего спектакля или фильма, побуждали написать заявку, либретто, случалось, доводили дело до договора. Я не говорю о случаях, которые завершались постановкой. Такие, естественно, бывают. Но нередко увлеченность гаснет столь же быстро и столь же иррационально, как возникла. Деятель театра, кино или телевидения, звонивший по пять–десять раз в день, и на рассвете, и за полночь, вдруг исчезает, как нечистая сила после пения пeтyxа. Возможно, дело в качестве материала, в недостатках которого творческая личность разобралась не сразу. Возможно, в перемене планов. Возможно, в переменчивости творческой натуры: вчера нравилось, сегодня разонравилось. Но пострадавшие не припоминают случая, чтобы натура, вначале пылавшая, потом охладевшая, сочла для себя обязательным написать, да что написать – по телефону позвонить! И объяснить, что произошло. Какое там!

Нередко люди чувствуют себя свободными от обязательств отнюдь не личных, а налагаемых на них их служебным положением и долгом. В ответ на выступление по радио пришло множество откликов. В них ставились вопросы, на которые ни автор передачи, ни сотрудник редакции ответить не могли. Обратились в министерство, которое ведает этими проблемами. Договорились, что один из его руководителей примет участие в передаче и ответит на наиболее важные вопросы, но, разумеется, подготовка ответа потребует времени. Терпеливо ждали. Наконец был назначен день записи. Автор уже сидел в студии, когда из министерства сообщили: собеседник не приедет. Он решил включить в ответы ссылку на недавно принятое постановление. Это потребует дополнительного времени. Отложили передачу. Снова ждали. Засим тот, кто обещал ответить радиослушателям, уехал в комaндировку. Потом был занят другими делами. Так за много месяцев и не выкроил времени, чтобы выполнить обещание. Теперь хворает. Но министерство-то работать продолжает! И вопросы были обращены не к частному лицу, а к министерству в его лице. И лежи г где-то на служебном столе лист бумаги с вопросами. А в них выражено то, что тревожит многих людей.

...Наверное, нет примера обязательности более потрясающего, чем последнее письмо Пушкина. До дуэли осталось несколько часов. А он пишет детской писательнице А. О. Ишимовой:

«...Крайне жалею, что мне невозможно будет сегодня явиться на Ваше приглашение. Покамест честь имею препроводить к Вам Barry Cornwall. Вы найдете в конце книги пьесы, отмеченные карандашом... уверяю Вас, что переведете как нельзя лучше».

Пушкин знал, что ему предстояло в тот день. Он мог и не вернуться с Черной речки или вернуться тяжко раненным, как оно и произошло. Но для него была невыносимой мысль, что он может уйти из жизни, не выполнив своего обещания. Он был обязательным человеком. Вправе ли мы забыть этот пример?

ЭТИКЕТ И ЭТИКЕТКИ

Это был бы великолепный концертный номер. Сотруднику учреждения, рядом со столом которого я сидел, дожидаясь приема у его начальника, то и дело звонили но телефону. Он отвечал. У интонации ответов было множество оттенков: холодно-официальный, вежливо-официальный, любезно-официальный, приветливо-полуофициальный, дружелюбно-приветливый, дружелюбно-фамильярный, приветливо-почтительный, подчеркнуто-почтительный...

Ждать пришлось долго. По интонации ответов я попробовал мысленно представить себе невидимых собеседников этого сотрудника. Он почувствовал, что я прислушиваюсь, и спросил изучающе-душевно: «Интересуетесь моей работой?» «Интересуюсь!» – признался я. Мы разговорились. Я узнал немало поучительного о его сложной и деликатной работе. О психологии служебного общения, тонком искусстве отвечать по телефону. Собеседник мой говорил красочно. Он пояснял, что каждый голос по телефону для него – этикетка. На воображаемой этикетке он мгновенно читает цену собеседника – его ранг и положение. Если звонит человек, которого он знает, это просто – на голоса у него хорошая память. Но и тогда, когда звонит неизвестный, это тоже нетрудно: голоса рядовые и голоса руководящие звучат по-разному.

– Есть, правда, один тип! Аспирант, а голос, как у члeна-корреспондента,– – пошутил мой новый знакомец. Доверительно-снисходительно. Доверительность предназначалась мне, снисходительность – аспиранту, присвоившему баритон не по рангу. Так вот, мгновенно прочитав цену собеседника на воображаемой этикетке, герой моего рассказа говорит с тем, кто звонит, соответственно с этой ценой.

– Удивляюсь остроте вашего слуха,– ответил я,– но, на мой взгляд, вы занимаетесь этой прикладной психологией напрасно.

Он удивился:

– Так что же я, по-вашему, со всеми должен одинаково говорить?

– Вот именно! Гораздо проще исходить из единственного предположения: каждый, кто звонит вам, имеет право на деловой и вежливый ответ. Такой посылкой вы облегчите свою работу. А играя в психологически-престижные игры, вы непременно когда-нибудь пересластите или пересолите. Случалось?

– Случалось!– ответил он. Тень пробежала по его лицу.

– Одного мудреца спросили,– продолжил я,– почему он всегда говорит правду.– Потому что у меня плохая память!– ответил он.

Собеседник засмеялся. Кажется искренне. Меня пригласили в кабинет к его начальству. Больше мы к этому разговору не возвращались.

Напомнили об этом «психологе» работа и житейские обстоятельства. Писателей часто приглашают в школу. Такие приглашения я обычно принимал. Мне интересны и учащиеся, и педагоги. Но в школу, о которой пойдет речь, меня не звали. Я пришел в нее сам. Живу по соседству. Решил поближе присмотреться. Может быть, напишу о ней.

Обратился к директору. Естественно, узнал заранее его имя-отчество. Представился.

Директор, не приглашая сесть, не глядя на меня, отрывисто спрашивает:

– По какому делу?

Объясняю. Показываю свое удостоверение.

– Это для нас недостаточно.

– Могу принести письмо из редакции.

– Редакциям мы не подчиняемся. У нас свое руководство.

Прощаюсь. Директор не отвечает. Поговорили!

Имел право директор не разрешить писателю

побывать в школе? Разумеется. Приди я, как журналист, разбираться в конфликте, все равно добился бы, чтобы двери школы передо мной открылись. Но конфликтного повода не было. А добиваться права похвалить школу не стал. Итак, директор почему-то не хотел пускать меня в школу. Но выслушать, что привело меня к нему, мог? Мог поздороваться в ответ, предложить сесть, попрощаться, когда я прощался? И спрашивать нечего! Должен был! По общепринятым правилам вежливости. По нормам этикета. Для этого нужна малость: ясное представление, что вежливость не наносит ущерба авторитету, а высокомерие не способствует его росту.

Мнение директора о вежливости может оставаться его личным мнением... Написал я так и подумал – неверно! Вежливость и невежливость директора школы не могут не сказываться – прямо или косвенно – на педагогах и учениках. На всем стиле школы. Вежливость или невежливость руководителя не может не сказываться на атмосфере учреждения.

Вспомнились руководители школы, в которой я имел счастье учиться: суровый директор Нина Иосифовна Гроза, заведующие учебной частью – мягкий Александр Семенович Толстое и то строгий, то снисходительный Петр Константинович Холмогорцев. Они были очень разными людьми. Но все – требовательными и безукоризненно вежливыми. Всегда и со всеми. Подчеркиваю – всегда и со всеми. С учениками, родителями, уборщицами, посетителями. Даже если предмет разговора был неприятным.

Между прочим, в нашей школе существовал хороший обычай: педагоги к старшеклассникам обращались только на «вы».

Так что я благодарен директору школы, в которую меня не пустили. Встреча с ним заставила меня многое вспомнить, о многом подумать.

Пожилая чета пытается сдать на почте несколько мелочей ценной бандеролью. Общий вес превышает дозволенный. Старики глуховаты и беспомощны. У них дрожат руки и рассыпается принесенное. Они не сразу понимают, что им раздраженно втолковывает сотрудница почты, официально именуемая «оператором». Потом, вздохнув, откладывают в сторону плитку шоколада. Все равно – пятьдесят граммов лишние. Упрашивают принять бандероль. Слышат в ответ:

– Не морочьте мне голову!

Эти слова, а главное, тон их пожилая чета расслышала. Старики, которых ни за что ни про что обидели, уходят.

Мог оператор не делать исключения для этих клиентов? Мог! Правила есть правила. Имел право отказать им в таком тоне? Никоим образом! Умаление человеческого достоинства никак в обязанности почтового оператора не входит.

Но он так же, как директор школы, понятия не имеет (вернее, не хочет иметь), что существуют обязательные формы обхождения с людьми. Служебный этикет.

...Очередь доходит до меня. Пришел отправить бандероли. Подшефной библиотеке. Читателям. Друзьям. Хлопотное, но приятное дело. Положил на прилавок стопку книг. Оператору показалось, будто я собираюсь отправлять каждую книгу в отдельности. Я немедленно схлопотал строгую словесную выволочку:

– До сих пор не знаете: больше пяти бандеролей от одного посетителя не принимаем! Вас обслуживай, а остальные стон, дожидайся!

Если бы только она меня отчитала... Ан нет, других клиентов, стоящих в очереди, зачем-то против меня настроила.

В глубине зала сидит заведующая, молодая женщина приятной наружности. Появляется она здесь редко. Сегодня возникла. Очень громко на весь зал разговаривает по телефону. Жалуется, как ей трудно работать. Излагает во всеуслышание свои личные дела. Но едва мне начали читать нотации, заведующая, не вставая с места, не поглядев в чем дело, немедленно включается в это воспитательное мероприятие. И тоже взывает к очереди.

Жаль, что я не могу нотными знаками указать интонацию, с которой это говорилось. Но у моих читателей, наверное, есть и свой достаточно печальный опыт, чтобы ясно представить ее себе.

А бандеролей-то у меня было ровно пять! В трех по одной книге, в двух по две, три. Правил я не нарушил.

Почта в двух шагах от дома. Большая, удобная, помещение просторное. Оборудование новое. Но меня сюда больше калачом не заманишь. Хожу на более далекую, старую, тесную. Там клиентам выговоров не читают, внимательны к пожилым. И к молодым тоже. И заведующая появляется в операционном зале не как красное солнышко в холодную весну. Определила себе рабочее место там. И если возникает недоразумение, сразу старается все уладить. И делает это спокойно. И представьте себе, с улыбкой! Надо – помогает оператору. Здесь все работают – залюбуешься! И знают, что в понятие профессионализма непременно входит вежливость.

Скажут:– Неужели заведующей и по телефону поговорить нельзя, на свою работу пожаловаться?

Увы! Нельзя! Как нельзя директору театра выйти на авансцену и громко поведать залу о своих служебных и личных проблемах.

Спросят:– А сотрудник почты – не человек? У него плохого настроения быть не может?

Может. Как у каждого из нас. Но учитель, входя в класс, врач – в свой кабинет, актер, выходя на сцену,– каждый, появляясь на работе, старается оставлять дурное настроение за дверями. А еще лучше было бы вообще не доносить его до этих дверей.

– Выходит, приходи на работу, застегнутый на все пуговицы?

Вот именно! Так требует служебная дисциплина и этикет. И требования эти оправданы. Это нелегко. Иногда очень трудно. Психологи установили важную зависимость: не только внутреннее состояние человека отражается на его внешнем поведении, внешнее поведение сказывается на его внутреннем состоянии. У вас плохое настроение и по вполне уважительным причинам. Но вы учитель, вам предстоит сейчас войти в класс и дать урок. Вы экскурсовод – вам предстоит провести экскурсию. Вы продавец – к вам сейчас подойдут покупатели. Вы врач – к вам в кабинет придут больные. И ваше настроение не должно отразиться ни на одном из них. Они не виноваты в ваших огорчениях. Они имеют все права на ваше внимание, умение, знания.

Расправьте плечи, распрямитесь, усилием воли сгоните с лица мрачное выражение, если сможете, улыбнитесь, и уж во всяком случае не хмурьтесь. И подумайте о деле, которое вам предстоит делать. О деле – это главное. Сосредоточьтесь на нем! И пусть никто не заметит вашего плохого настроения, глядишь и оно станет получше. Вы распрямите не только плечи, вы и внутренне распрямитесь.

Конечно, не всегда и не сразу. Но все ж таки такой способ помогает.

Но нет ли здесь лицемерия? У меня плохое настроение, а я делаю вид, что оно у меня хорошее, я скрываю свое состояние. Не притворяюсь ли я?

Нет, это не так. Вы не скрываете свое внутреннее состояние, а побеждаете его. Одерживаете над собой победу. Заставляете себя думать не о себе, а о людях, думать о своем деле, стараться сделать его как можно лучше.

Но никогда и ни за что плохое настроение не станет лучше, если вы сорвете его на окружающих. Кого-то вы обидите, кто-то резко ответит вам. И, готово дело, возник конфликт. Вашего настроения он не исправит, никаких сложностей не решит, только добавит к прежним огорчениям новые.

Иногда о стиле поведения, о манерах, об этикете приходится серьезно задуматься и тому, кто считает себя воспитанным человеком.

В молодости меня назначили заведовать отделом в газете. Подчиненные были старше меня. Пришли в редакцию раньше, чем я. За несколько лет до этого приходил я к ним как начинающий автор. Они были моими первыми редакторами и наставниками. У нас сложились дружеские отношения. Теперь мне предстояло ими руководить. Психологически это непросто. Однако такие ситуации в жизни возникают часто.

За суть дела я но наивности не тревожился. Был уверен – справлюсь! Смущал стиль поведения. Подумав, решил: самое лучшее поведение – привычное. Родители с детства приучили меня вставать, когда в комнату входит женщина или старший по возрасту. Уступать им место, здороваться первым. Не перебивать собеседника. Подавать гостю пальто, провожать до двери. И так далее.

Армия, в которой служил еще несколько лет после войны, приучила меня: никогда не опаздывать. 10.00 – это 10.00, а не 10.02, и даже не 10.01. Не садиться, пока не предложит сесть старший по званию. Не заговаривать с ним, не получив разрешения. Говорить кратко.

Кое-что из домашних привычек и армейских правил в новой обстановке не подойдут, решил я. Но вежливость, четкость, точность и в редакции не помешают.

...Заведующему отделом полагался крохотный отдельный кабинет. Редакционный завхоз повесил на его дверь табличку с моей должностью и фамилией. Я был молод и, не скрою, вышел в коридор и полюбовался на табличку. Затем завхоз взгромоздил на тумбочку огромный радиоприемник. «Престижный», как сказали бы теперь. Я включил приемник, покрутил ручки. Звук удивительной чистоты. Но слушать его мне было некогда. Началась мод новая работа.

Когда ко мне входила сотрудница,– а в отделе работали преимущественно женщины,– я вставал и говорил: «Садитесь, пожалуйста!»

Мы были молоды, давно знакомы и обращались друг к другу по имени и па «ты». Я попросил сотрудников при посетителях обращаться друг к другу на «вы» и но именам-отчествам. Посторонних наши отношения вне службы не касаются.

Если мне нужна была справка или материал, я по телефону просил сотрудника прийти ко мне. Читая почту и статьи, прикладывал к ним записки, указывая, кому передается письмо и статья и как с ними поступить. Я понимал: это не армия, форма приказания тут не подходит. Писал так: «К. А.! Ответьте, пожалуйста, на это письмо!» Пли: «В. В.! Прошу подготовить эту статью к печати!»

Это не исключало обсуждения, как поступить с письмом или статьей. Но я настаивал: обсуждаем не тогда, когда поручение окажется невыполненным, а тогда, когда оно дается, и не то, можно ли его выполнить, а как его выполнить. Помня, что самые плохие чернила лучше самой хорошей памяти, я завел картотеку. Записывал, когда и кому передана статья или письмо. И проверял время от времени, что со статьей или письмом сделано. Совещания отдела начинал в назначенное время, не дожидаясь опоздавших. Проводил совещания коротко. Старался, чтобы разговоры не переходили в редакционный треп, который съедает много времени. Не только в редакциях. Зная за собой много недостатков, главными из которых были молодость и неопытность, старался делать все как можно лучше.

Через некоторое время сотрудники отдела начали говорить со мной сухо. Их вид выражал обиду. Отношения скоро совсем разладились. Работа страдает. Ничего не понимаю! Добился с трудом откровенного объяснения с каждым в отдельности. Потом со всем отделом.

«Выдали» мне мои товарищи по первое число. За персональный радиоприемник. За служебные записки, прикалываемые к бумагам. «Нельзя что ли на словах сказать?» За то, что встаю, когда входят сотрудницы, и приглашаю сесть. «Выходит, уж без твоего, виноват, без вашего разрешения и сесть нельзя у вас в кабинете?» За требование обращаться при посетителях друг к другу на «вы» и по именам-отчествам. «Зачем нам скрывать, что мы друзья?» За напоминания о сроках заданий. «Сами помним!»

Я пытался объяснить, почему веду себя так, как веду. И в том не преуспел. Сотрудники остались при своей обиде. Я при своем убеждении: дружба дружбой, а служба службой! Четкие отношения по службе дружбе помешать не могут, а дружба не освобождает от служебной дисциплины и этикета... Задумываться над некоторыми нюансами и тонкостями не стал. А следовало. Не сразу понял: мне не хватило такта. И чувства юмора.

Приемник я, конечно, тут же из своего кабинета выдворил. Можно бы и раньше сообразить, что держать его в кабинете, где его слушать некогда, как атрибут должности, нелепо.

Теперь смешно вспомнить, каких огорчений мне все это стоило. Редакция работала допоздна. Возвращаясь домой ночью, я не мог уснуть, переживая разлад в отделе. А ведь были у меня тогда сложности посерьезней этих мелочей.

Скоро именно из-за них, а не из-за стиля работы, меня от заведования отделом освободили. Завхоз снял с дверей табличку с моей фамилией и повесил другую. Стал я надолго рядовым сотрудником. Требовать мог теперь только с себя одного.

Через несколько лет мне поручили заведовать другим отделом. Более сложным и по разным причинам запущенным.

К тому времени мне уже перевалило за тридцать. Появился некоторый опыт. Я снова определял для себя стиль поведения.

Никаких разговоров о дисциплине, об аккуратном выполнении обязанностей не веду, решил я.– Добиваюсь этого примером. От отдельного кабинета отказываюсь, сажусь в комнату отдела. Работаю на глазах у всех. Все работают на глазах у меня. Прихожу первым. Ухожу последним.

В отделе было трудно с авторами. Старых растеряли. Новых не приобрели. Предстояло делать это заново. Стали мы письмами и звонками по телефону приглашать в отдел и опытных и начинающих литераторов.

Попросил сотрудников, беседуя с авторами, не читать одновременно других статей, не править других гранок, не отрываться для бесед по телефону (есть такой дурной редакционный шик). Пусть автор чувствует – когда говорят с ним, все внимание ему! Если опубликование принятой статьи задерживается, не ставить автора в положение просителя. Позвонить, объяснить причину задержки, не называть наугад срока, когда она появится, а уж если назвал, добиваться, чтобы он был выполнен. Опубликовав статью, посылать автору номер, где она появилась, и письмо с благодарностью. Приглашать к дальнейшему сотрудничеству.

Прошло много лет. Мне до сих пор случается встречать наших авторов той далекой поры. Тогда многие из них были дебютантами. Теперь – известные литераторы. А известные уже тогда, теперь – старые люди. Наши авторы не всегда помнят, какую статью когда-то опубликовали в нашей газете. Но письма из отдела не забыл ни один из них.

– Вы не представляете себе, что это тогда значило для меня! – сказал мне недавно один признанный литератор.– Я только что кончил университет. Меня никто не знал. Никто не печатал. Получил я газету со своей первой статьей и письмом редакции, поверил в себя. А покойный отец хранил вырезку и письмо как семейную реликвию.

Вот уже тридцать лет и три года бываю и я, как автор, в разных газетных, журнальных, книжных, радио– и прочих редакциях. И других учреждениях культуры.

Есть такие, куда приходить приятно. Чувствуешь: тебе здесь рады, тебя ждут, в твоем сотрудничестве заинтересованы. В такую редакцию, в такое учреждение приносишь не только свою работу. Весь свой опыт и знания. Рекомендуешь для работы способных людей, которые могут оказаться здесь полезными.

Посещение некоторых других редакций и учреждений этих эмоций не вызывает. Возьмут статью, пьесу или сценарий, сунут в стол. Разговор окончен! Мнимо-современный, мнимо-деловитый стиль. Выигрывают редакции (студни, театры, учреждения), где этот стиль культивируется? Сомневаюсь!

Есть издательства, в которые мне с некоторых пор приходить не то чтобы неприятно – просто занятно. Когда я четверть века назад впервые напечатался в одном журнале, нынешний заведующий отделом ходил в начальную школу, может, и в детский сад. Хотя меня ему представили, приходилось каждый раз представляться ему заново. Сколько раз прихожу, не узнает. Имени-отчества моего запомнить не может. Едва начав. разговор, хватается за телефонную трубку. Жду, пока он побеседует по делу, отнюдь не неотложному, и думаю: «Чего он пыжится? Чего играет в менеджера, у которого десять дел сразу?»

Как-то я получил письмо, полемизирующее с моей статьей. Его автор с большим самоуважением указал свою должность, степень и звание – заведующий кафедрой, доктор наук, профессор.

Но небольшое отступление.

В письме незнакомому человеку и можно, и нужно представиться. Только зачем перечислять свои титулы? Куда лучше, если, прочитав письмо без степеней и званий в его «шапке», адресат почувствует: «Вот письмо ученого! Так аргументировать может только ученый!», чем поморщится: «Экий вздор пишет, а еще профессор».

Мне случалось получать письма от известнейших ученых. Им и в голову но приходило обозначать свои звания и титулы, хотя у некоторых из них они могли бы запять целую страницу.

Недаром говорят, что на дверях дома Эйнштейна было написано только: «Альберт Эйнштейн».

Но вернусь к письму моего титулованного оппонента. Он старался не столько оспорить мою точку зрения, сколько уязвить меня. «Вы делаете вид...», «Вы силитесь...», «Раздувая маловажный вопрос, Вы пытаетесь...» – все в таком духе. Из общепринятых в переписке формул вежливости мой оппонент усвоил обращение: «Уважаемый..!» в начале письма и слова: «Уважающий Вас...» перед подписью. А также несколько неожиданное пожелание дальнейших творческих успехов в середине. Все остальное было необъяснимо и недопустимо грубо.

Видимо, в яслях, детском саду, школе, университете, аспирантуре и докторантуре ему не объяснили, что быть невежливым плохо. Я представил себе этого человека, получившего более чем высшее образование, но, видимо, не вкусившего начального воспитания, на научной дискуссии. Пир ума, именины сердца!

Если бы существовали курсы, на которых учат пристойно излагать свои критические соображения, оба моих корреспондента могли бы получить от них немалую пользу. Правда, обоим пришлось бы начинать с подготовительной группы.

Но шутки в сторону! Курсов таких нет. А пособие, которое рекомендовало бы, как корректно спорить, прилично держать себя на улице, на работе, в театре, в гостях, есть? Представьте себе есть! Много лет назад издательство «Искусство» выпустило книгу «Эстетика поведения». В ней была напечатана статья знаменитого режиссера и талантливого художника Н. П. Акимова «О хороших манерах». Она была опубликована еще раз в сборнике Н. П. Акимова «Не только об искусстве». Недавно в одном доме я видел бережно переплетенные вырезки этой статьи, которую с продолжением печатала в свое время газета «Советская Киргизия».

В «Комсомольской правде» долго печатались заметки о культуре поведения – умные, тонкие, меткие. Как прочитать их тому, кто не читал? Или перечитать.

Выходили примерно в те же годы брошюры о культуре поведения. Брошюр было много. Удачных мало. Некоторые стали объектом осмеяния в фельетонах. Видимо, это испугало издателей. Что-то других книг на эту тему последнее время не видно. А они нужны.

В начале войны на курсах военных переводчиков, где я был курсантом, нам попалась книга о хороших манерах – служебное издание довоенного времени для тех, кому предстояло работать за рубежом. Мы полистали книжку и отложили в сторону. До нее ли нам! Мы изучали винтовку, пулемет, гранату, пистолет, зубрили уставы и наставления, упражнялись в переползании и окапывании, осваивали немецкий язык. Только штабной писарь тщательно проработал книгу об этикете. В редкие свободные от службы часы он, ухаживая за дeвyшками, шел только по той стороне немощеного и обледенелого тротуара, по которой приписывают идти кавалеру правила хорошего тона. Угощал свою даму семечками, как по указаниям учебника хороших манер угощают на светском рауте сэндвичами и крекерами. И если у него вырывалось крепкое слово, хотя этикет такого случая не предусматривал, деликатно прикрывал рот ладонью. Бедняга стал неуклюжим, скованным, смешным...

Недавно он мне вспомнился. Студенты театрального училища показывали забавную сценку. Он и Она приходят в кафе. И каждый раз, как Она или Он нарушают правила этикета, знаток хороших манер делает им замечание:

– Нож возьмите в правую, вилку – в левую руку! Не нарезайте мясо на кусочки сразу! Отрезайте по кусочку! Перед тем как отпивать из бокала лимонад или вино, вытрите губы салфеткой! Не отодвигайтесь далеко от стола! Не придвигайтесь близко к столу!

Он и Она неумело, послушно, старательно выполняли справедливые указания, пока не превратились в судорожно дергающиеся марионетки. Потом вовсе одеревенели. Еда, питье, слова – все застревало у них в горле.

Культура поведения – это прежде всего культура естественного поведения. Хорошие манеры хороши, если они сидят на человеке, как собственная кожа, не как наряд с чужого плеча, а это происходит тогда, когда становишься истинно воспитанным человеком, а не притворяешься им.

Скажут: мелочи. Есть дела поважнее. Заботь: посущественнее. Недостатки посерьезнее. Согласен.

Но все, от чего зависит наше настроение,– не мелочи. В этом убеждают письма читателей и радиослушателей. В них сетуют, что в столовой оказываешься напротив человека, который, обглодав кость, кладет ее на стол. Что в автобусе и троллейбусе тебя толкнут, но извинения не попросят. Что на улице и в магазине обращаются:

– Женщина! Мужчина! Дед! Бабка! И так далее. И так далее...

Молодые родители пожаловались мне. Их дети очень грубы. Огрызаются. Бранятся. Как добиться, чтобы они были вежливыми?

Ответил: – Словами этого не добьешься. Действует пример. Если не упущено время.

Наступило тягостное молчание. Родители вспомнили, какой пример каждый день подают детям. Что они могли мне сказать? Что я мог сказать им?

Только то, что написано в этой главе.

НЕСКОЛЬКО ПИСЕМ

Дали мне как-то в редакции прочитать два детских письма.

Письма примечательные. Скорее даже для взрослых, чем для детей.

...Положение у меня тяжелое. Меня выбрали председателем совета отряда. Зоя Михайловна, наш классный руководитель, сказала мне, чтобы я готовилась к отчету на родительском собрании. На собрании родителей вместе с учениками я рассказала, кто плохо учится, нарушает дисциплину. До собрания Зоя Михайловна сказала, что обо мне она будет говорить сама. Ведь я же не могу судить сама о себе! Поэтому на собрании я ничего о себе не сказала. Но и Зоя Михайловна не упомянула меня ни одним словом. Ребят это обидело. Сегодня вышла наша стенгазета. Там написано, что на собрании я «болтала про всех», а про себя не пожелала сказать ни слова. А через день весь класс объявил мне бойкот. Как мне быть?

Галя

...Я староста седьмого класса. Мне надо следить за успеваемостью в классе. А когда нас рассадили так, чтобы за каждой партой сидел мальчик с дeвoчкой, я должна была следить, чтобы никто не пересаживался. И я следила, подавала, как мне велели, списки учителям. На классном часе я выступала и говорила, кто получил двойки...

Ребята злились на меня и говорили мне, что я – ябеда.

А я им отвечала, исправляйтесь и тогда мне не о ком будет говорить. А еще в нашем классе есть две дeвoчки. Они заступаются за мальчишек. Мальчишки их уважают. И как-то эти дeвoчки сказали мне, что меня ненавидят все мальчишки. Я подумала: за что? И я сравнила себя с этими дeвoчками. Мне мама всегда говорит, чтобы я была умной, скромной, правдивой, настойчивой и гордой, и тогда меня все будут уважать. И поэтому мальчишки должны уважать не этих девочек, а меня. А может быть, они правы, что уважают этих девочек? И неправа я?

Наташа

Эти письма мне передала в свое время «Пионерская правда». Отвечать на них со страниц детской газеты было сложно. Ведь надо не обинуясь сказать, что по отношению к обеим дeвoчкам совершена ошибка. Совершена взрослыми. Именно они поставили девочек в ложное положение. Именно они стали причиной конфликта девочек со сверстниками.

Печально, хотя и понятно, почему обе школьницы спрашивают совета не у своих классных руководителей. Им уже ясно: советоваться с ними не стоит. И я обращаю свой ответ не Наташе и Гале, а взрослым, чтобы не создавали они подобных ситуаций.

Как-то плохо верится в то, что нормальные ребята, выбрав Галю председателем совета отряда, поручают ей доложить на собрании родителей о тех, кто плохо учится и дурно себя ведет. До такого ребятам не додуматься! Это задание, вероятно, дала Гале учительница. С глазу на глаз. И сразу поставила дeвoчку в двусмысленное положение, заставив играть противоестественную роль.

Родительское собрание дело тонкое. Педагог взвешивает, о каких сторонах жизни класса говорить при всех родителях, а о чем предпочтительнее потолковать только с отцом или матерью ученика. А как можно школьнице выступать перед родителями в присутствии их детей и оценивать поведение и учебу товарищей. Мне кажется, поводом для совместного собрания детей и родителей может быть школьный праздник, торжественный вечер или, скажем, обсуждение того, как подготовиться к походу или поездке, где нужна помощь родителей. Но собирать вместе родителей и учеников, чтобы говорить о неуспевающих и недисциплинированных? Зачем? Для учителя беседа с учеником и беседа с его родителями – разные педагогические задачи, и решаться они должны по-разному. И уж никак не самими детьми.

Галя не сумела отказаться от поручения, но смутно почувствовала, что есть что-то нехорошее в том, что она будет критиковать одноклассников в присутствии их родителей, а о ней самой никто ничего не скажет. А учительница, хоть и пообещала, что о Гале скажет сама, не сказала. Забыла в пылу этого странного педагогического эксперимента. Ребята не приняли предложенных им условий разговора: никто, кроме Гали, на собрании перед родителями не выступил. Все промолчали, и это вполне естественно.

А на следующий день никто не помнил уже о действительных недостатках в жизни класса. Теперь внимание ребят заняло одно: поведение Гали, которая всех осуждала, а о себе не сказала ни слова. Кто не обвинит ребят за то, что они высмеяли ее в стенгазете? И можно ли удивляться, что Галя не сумела объяснить им, как все произошло? Ее вынудили играть противоестественную роль. Результат нетрудно предвидеть. И очень трудно исправить.

Наташин случай сложнее. Ей поручили обличать одноклассников постоянно. Неслыханно! Удивительно, что дома это никого не встревожило. А может быть, она ничего не рассказала об этом поручении. Естественно ли такое поведение для дeвoчки? Ее заставили казаться не той, какой она могла быть, какой, верно, хотела быть. Печальная и серьезная ошибка. Наташа у ребят с каждым днем будет вызывать все большее раздражение, а потом и вражду. Самой Наташе вред уже принесен. Дeвoчка уверена: она вправе толковать товарищам об их недостатках и требовать их уважения, вправе отличать одних и поучать других. К счастью, первые сомнения в этом праве у нее возникли.

Кого винить Наташиным родителям и учительнице, если со временем они обнаружат в ней тщеславие и самодовольную убежденность в своей непогрешимости? Только самих себя.

И еще одно. В классе, где Наташа староста, между мальчиками и дeвoчками непростые отношения. Но когда были простыми эти отношения в таком возрасте? Принято решение: за каждую парту посадить мальчика и дeвoчку, но не по свободному выбору, а по списку. То ли этой мерой хотели укрепить дружбу между мальчиками и дeвoчками, то ли предполагали улучшить дисциплину – не знаю. Пути такой педагогической мысли для меня неисповедимы.

Ясно, это «мероприятие» – тут как нельзя более кстати это слово – успеха не возымело. Ребята стали пересаживаться на другие места. Старосте велели подавать каждому учителю список, кто с кем должен сидеть, по нескольку раз в день докладывать о «провинности» своих пересевших с места на место товарищей! Да что же это такое!

Предвижу: в ответ мне могут сказать о «ложно понятом товариществе». Сколько беды наделало это понятие! От всякого человека, от ребенка, подростка, взрослого можно требовать, чтобы он не оставался безучастным, если его товарищ собирается совершить скверный поступок. Попытаться отговорить товарища, переубедить, наконец, отвлечь может каждый. Но если речь идет не о готовящемся преступлении, сообщать о чем обязан каждый гражданин по закону, нельзя требовать, чтобы один товарищ стал докладывать о каждом мелком проступке другого. Испокон веку в детской среде никого не презирали так, как ябед.

Выходит, и вообще говорить о недостатках своих товарищей не надо? Да нет, совсем нет. Не раз в нашей жизни и у наших детей в школе могут возникнуть обстоятельства, когда необходимо и вслух – но непременно прямо, открыто и вслух – осудить проступок и того, кто его совершил. Но это не имеет ничего общего с авторством постоянных докладных о провинностях товарищей. Ничего кроме нравственного ущерба и Наташе, и ее классу это принести не может, и никакая цель не сможет быть достигнута таким путем, только отношения в классе станут напряженнее.

Сложное положение в случаях с Галей и Наташей и у взрослых. Что ответить ребятам, которые осуждают дeвoчку за вину, в которой виновата не она, а ее педагоги? Административные воздействия тут уже не помогут. Придется искать путей более тонких.

Всем нам, взрослым, родителям и учителям, авторам учебников, детским писателям, сценаристам детских фильмов, режиссерам, которые их ставят, конструкторам, которые создают игрушки и игры для детей, даже тем, кто делает замечания ребенку или подростку, всегда помогает живая память о собственном детстве и отрочестве, способность поставить себя на место ребенка. Не для того чтобы оправдать любой его поступок, но чтобы понять мотивы, причины этого поступка. Чтобы действовать и говорить обдуманно, важна память о том, как мы в детстве решали сложнейшую проблему: «Быть или казаться?» Быть хорошим или казаться им? Без живой памяти о собственном детстве мы не добьемся взаимопонимания с детьми.

Разве мы не помним, что самым большим уважением в классе далеко не всегда пользовался самый послушный и старательный ученик. Разве мы не помним, что мальчик, учившийся без особого блеска, был душой класса, первым в общих делах – важных, интересных, нужных. Потому что все знали: на него можно положиться! Помним мы и отличников, у которых легко было попросить помощи. И таких образцово-показательных, обращаться к которым было просто противно.

Проблема лидерства и авторитета в детском коллективе и в семье – одна из самых тонких и сложных психологических проблем. Для того чтобы направить ее решение по верному пути, нужно большое чувство такта.

Как часто взрослые облегчают себе задачу: выбирают одного «непогрешимого» и ставят над коллективом. Этим они приносят ущерб всем – и тому, кому поручено произносить осудительные речи, и тем, кто эти речи должен выслушивать, и самой воспитательной цели, во имя которой это делается.

Требования педагогов в подобных случаях перестают восприниматься как требования справедливые, как внутренняя и общая необходимость, а звучат докучливыми заклинаниями. Это легко усугубит ошибку. А уметь исправлять ошибки – ох как трудно! Но умение это надобно не только тем, кто учится, но и тем, кто учит.

ЕСЛИ ВАС СПРОСЯТ...

Мы учимся в седьмом классе. Класс у нас шумный, на уроках мы не скучаем: болтаем, иногда и вовсе срываем занятия. То есть не все, но большинство наших мальчишек. И если на уроках русского, математики, географии у нас тишина, так как учителя по этим предметам строгие, то на уроках английского языка у нас настоящий разгром. Наша учительница, Нина Николаевна, старается отдать нам свои знания, пытается сделать интереснее свои уроки. Но, к сожалению, у нее больные ноги и ей трудно ходить. Этим и пользуются некоторые.

Другим классам Нина Николаевна всегда рассказывает разные истории на английском языке, а нам из-за нашей дисциплины не успевает объяснить даже необходимого материала.

Мы говорили с мальчишками, которые срывают уроки английского,– не помогло. А бедная Нина Николаевна чуть не плачет от их «геройства». Мы говорили ребятам: «Разве это героизм обижать слабого? Это подлость! Это поступок, недостойный советского человека!» А они лишь головы отворачивали или передразнивали говорившего. Немногие понимают, что наша учительница – человек сильной воли. Другая на ее месте давно бы бросила наш класс и ушла, а она по-прежнему учит нас, по-прежнему вкладывает в свое дело всю душу. А безобразия повторяются тоже по-прежнему.

Мы хотим помочь Нине Николаевне. Но как? Поставьте нас на правильный путь. Как бороться с xyлиганством?

И на это письмо оказалось нелегко ответить, а не ответить нельзя. Ответ я писал долго, перечитывал и увидел: взрослым тоже приходится и задавать такие вопросы, и искать на них ответы.

Мне вспомнилась одна поездка в трамвае. Тогда в трамваях еще были кондукторы. В нашем вагоне кондукторшей оказалась пожилая женщина маленького роста.

На остановке в вагон села компания молодых людей и несколько рабочих с текстильной фабрики, где только что кончилась смена. Все пассажиры взяли билеты, а молодые люди из этой компании билетов брать не стали.

Кондукторша подошла к ним:

– Оплатите проезд.

Трое отвернулись. Один, нахально улыбаясь, сказал: «Проездной у меня. Туда и обратно» – и захохотал. Пятый полез в карман, достал монету, а когда кондукторша протянула за ней руку, поднял монету к потолку.

– Что же, бабуля, ты не даешь мне билета? Я деньги приготовил! Допрыгни!

Компания загоготала. Кондукторша снова повторила:

– Оплатите проезд!

Но молодые люди продолжали издеваться над пожилой женщиной.

Мы ехали во втором вагоне, кондукторша не могла позвать на помощь вожатого, а когда попробовала позвонить в звонок, чтобы остановить трамвай, парень, который и был заводилой, заслонил звонок спиной.

Пассажиры стали увещевать xyлиганов:

– Постыдились бы!

Но увещевания только подзадоривали безобразников.

– Вы что-то сказали? Ты, в шляпе, к тебе обращаюсь! Ты что – контролер? А не контролер – помалкивай в тряпочку!

Человек в шляпе замолчал. На его лице появился страх. Он знал, на что бывают способны такие компании.

У меня кровь бросилась в голову, и еще не зная, что сделаю в следующую секунду, я шагнул к xyлиганам.

Но меня опередили. Немолодой рабочий подошел к заводиле:

– А ну, марш от звонка! Тот начал:

– А тебе что, папаша, на... Договорить он не успел.

«Папаша» так двинул его плечом, что тот отлетел в сторону. Кнопка звонка была нажата. В моторном вагоне задребезжал звонок. Трамвай резко остановился.

– Извините, товарищ кондуктор,– сказал «папаша».– Откройте дверь. Мы сейчас наведем порядочек.

Дальше все происходило, как в кинокартине, где торжествует справедливость. Поднялись все мужчины, ехавшие в вагоне, в том числе и преодолевший свой испуг «человек в шляпе», и негодяев, мгновенно утихнувших, вышвырнули из вагона. Приземляясь в осенней луже, они верещали:

– За что? Xyлиганы!

Вагон тронулся. «Папаша» сказал:

– Видывали таких. Трусы!

Он прав. Xyлиганы всегда трусы. Они выламываются и измываются над окружающими, красуются, пока не почувствуют твердого отпора.

Xyлиганы увядают не только тогда, когда получают отпор, но и тогда, когда не получают поддержки. Вернемся к школьному письму. Авторы письма понимают – ребята, издевающиеся над больной учительницей, ведут себя отвратительно, трусливо, не по-мужски. Однако не умеют всем своим поведением показать, что их презирают. Выказать свое презрение решительно и твердо не так легко. Решимость сказать, что с трусами и подлецами не желаем иметь ничего общего, требует смелости.

Но ничего не поделаешь! Если вы сами пришли к выводу, что такое поведение – подлость, нужно быть последовательными.

Нельзя не заметить, что ребята в этом письме словно бы разделились на два лагеря: дeвoчки и мальчики. Но мальчики не поддерживают девочек, не хотят помочь им в борьбе с безобразиями на уроках. Последнее время мне нередко приходилось встречаться со случаями, когда мужчины вели себя немужественно. Не по-рыцарски, если будет позволено употребить такое слово. Пожалуй, сильнее всего меня поразила одна фраза. Всего одна фраза, сказанная моей дочерью.

Однажды мы с ней поехали в Ялту. У нее были студенческие каникулы. Я заканчивал книгу. Утром мы завтpaкали в кафе на набережной. Здесь по утрам было пусто. Через огромное окно видны море, теплоходы, катера и чайки. Вечером съедали что-нибудь у себя в номере. Но однажды решили поужинать в кафе, где обычно завтpaкали. Вечером там собиралось много шумных компаний. Пока мы ждали ужина, из-за соседнего столика донеслась брань. Там никто не ссорился, просто «разговаривали». Но каждое второе слово было ругательством.

Я оглянулся. Люди за другими столиками опустили глаза в тарелки, делая вид, что ничего не слышат. Уверенности, что меня поддержат, если я попытаюсь пресечь брань, у меня не было. Мне пришлось сделать над собой усилие, но я его сделал. Подошел к столику, за которым ругались.

– Прекратите ругань,– сказал я.– Или мы выведем вас отсюда. (Я не знал, кто это «мы».)

– А что? А мы ничего! Так, к слову! – сказал один из них.

Чувствуя, как у меня тяжело колотится сердце, я вернулся на место. И вдруг увидел, что дочь смотрит на меня не то испуганными, не то сердитыми глазами.

Я хотел спросить ее, что случилось, но не успел. К нам направлялся один из тех, кто ругался.

Я снова оглянулся и увидел: на поддержку соседей рассчитывать не приходится.

– Мы, конечно, извиняемся,– сказал тот.– Больше себе не позволим. Выпей с нами.

– Не пью с незнакомыми! – резко сказал я.– С пьяными тем более!

Он еще постоял с минуту, потом ушел к своей компании. Уф, обошлось...

Нет, не обошлось!

За соседним столиком больше не ругались, по громко обсуждали, как посчитаются со мной, когда мы выйдем из кафе.

– Уйдем! – взмолилась дочь.

– Ни за что! – ответил я. Как буду выглядеть в глазах дочери я, немолодой мужчина, прослуживший десять лет в армии, пишущий на мopaльно-нравственные темы, если испугаюсь кучки сквернословящих и угрожающих мне парней? Выглядеть буду так, как себя поведу.

Как большинству моих сверстников мне случалось быть в переделках не только в военное время, но был я тогда моложе и здоровее.

Тут соотношение сил было невыгодное. Прямо надо сказать,– безнадежное,

Но я понял: никакая сила не заставит меня уйти отсюда, пока мы не кончим ужинать. Особенно сегодня. Утром в парке дочка повела меня в тир. Когда-то я прилично стрелял. Но сколько лет прошло с тех пор!

Однако тут я не осрамился. Более того, сам был поражен, как удачно я стрелял. Девять из десяти! Дочь была в восторге. Не скрою, я гордился ее удивлением и похвалами больше, чем когда ей нравилась моя статья или рассказ.

И после этого на ее глазах праздновать труса? Ни за что!

Я подозвал официантку:

– Принесите, пожалуйста, бутылку сидра,– попросил я.

– Зачем нам сидр? – возмутилась дочь.

– Может понадобится! – сказал я. Сидр разливают в толстые бутылки – «шампанки». Я недвусмысленно поставил бутылку, не раскупоривая, рядом с собой.

Ничего в кафе не случилось. Но с дочерью мы поссорились.

– Они тебя подкараулят, когда ты вечером выйдешь на набережную,– сказала она, когда мы доели ужин и ушли к себе.– Весь наш отдых пропал.

– Можешь не беспокоиться! Все xyлиганы трусы! – сказал я.

– Трусы? Пусть трусы! Они и нападут на тебя вчетвером.

– Но я же не мог, чтобы при тебе звучала брань. Я бы себя перестал уважать... Хорош мужчина! Хорош отец!

Этот довод не возымел действия. Тогда я спросил ее:

– Ну вот, когда ты идешь из университета и вы наталкиваетесь на xyлиганов... Как поступают твои спутники?

– Спешат перейти на другую сторону,– горько ответила дочь.

Психология человека, который привыкает переходить на другую сторону улицы, если видит, что на этой стороне нeблагополучно, может жестоко подвести, когда дело дойдет до него самого. Никогда и ни за кого из осторожности не заступившись, он вряд ли сможет постоять и за себя самого. Трудно предположить, что ему в один миг удастся переломить уже сложившийся стереотип поведения,– такое благоразумие незаметно переходит в трусость.

Я не проповедую драчливость и грубую силу. Но бывают в жизни случаи, когда мужчина не смеет отвернуться, уклониться или промолчать. Если при нем оскорбляют женщину или обижают слабого, он обязан вступиться. Если он поступит иначе, его нельзя уважать. И он сам потеряет право на самоуважение.

Я ЗАДУМАЛАСЬ, КАК Я ЖИВУ

Мне шестнадцать лет, учусь в десятом классе. Живу я в интеллигентной семье; мои родители врачи, честные, добрые, мягкие люди. Братьев и сестер у меня нет. Я воспитана, как говорят мои одноклассники, на музыке Чайковского, Баха, Глинки. В прошлом году окончила музыкальную школу.

Мне тяжело среди одноклассников. Нет, я не зазнайка (так никто не скажет), всегда первая предлагаю помощь, участвую в комсомольской работе. Ребята относятся ко мне, в общем, неплохо, хотя несколько отчужденно, а учимся мы вместе с третьего класса.

Я совершенно не могу слышать грубости. Иногда вечерами ко мне приходят одноклассницы, зовут гулять. И чаще всего я не иду потому, что на улице можно услышать всякую пошлость, гадость. Дeвoчки обижаются на меня.

Сегодня пришлось услышать крепкое словцо. Я возмутилась, но одна дeвoчка сказала, что подобные слова она слышит каждый день от пьяного отца. «Он издевается надо мной,– сказала она.– Ну и что? Ты забываешь, что не все живут хорошо, не у всех дома «спасибо, пожалуйста, извините». И вот ты торопишься пройти мимо грубости, ты осуждаешь моего отца, не зная причин его поведения, не обращая внимания на то, что я все-таки люблю его, ведь он мой отец».

Я задумалась, как я живу. В семье нежные отношения, разговоры на возвышенные темы. В семье я «доченька, Наташенька». Ни разу за всю жизнь голос на меня не повысили. Некоторые считают, в том, что я морщусь, как от боли, от любого нелитературного слова, виноваты мои родители. Я считаю, что это не справедливо. Почему я должна кричать: «Эй, ты, пойдем в буфет, пожрем, что ли!» И все-таки я чувствую, что ребята в чем-то правы. Но в чем? И в чем ошибаюсь я?

В двенадцатилетнем возрасте мне казалось, что все живут так, как наша семья. Потом я увидела, что это не так. Меня угнетает это. Мне кажется, что я живу, как под стеклянным колпаком, ничего не знаю о реальной жизни, о реальных человеческих отношениях. Иногда доходит до смешного: мне стыдно играть Чайковского...

Самое главное, мне поделиться не с кем. Ребята скажут, что это жизнь, а в жизни все бывает. Как это так – все?

Наташа

Чем дальше уходит в прошлое моя молодость, тем дольше размышляю я над такими письмами. Не на все вопросы есть ответы. Да и с трудом найденный ответ – не истина в последней инстанции.

Посчастливилось тем, кто воспитывался в семье, где господствовали взаимное уважение, вежливость и деликатность. Тем, кто рос в семье, где родители и дети неизменно приветливы друг с другом, где никогда не звучало ни грубого слова, ни раздраженного ответа, где всем было интересно вести друг с другом «разговоры на возвышенные темы». Такие люди спустя долгие десятилетия вспоминают это, как величайшее благо. А в семье, где господствовал грубый, неуважительный тон, это тоже запоминалось на всю жизнь. Как душевная травма, от которой человек избавлялся годами, а иногда не мог избавиться и всю жизнь.

Двадцати шести лет от роду А. П. Чехов написал своему старшему брату, художнику Николаю Чехову:

«Воспитанные люди, по моему мнению, должны удовлетворять следующим условиям:

1) Они уважают человеческую личность, а потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы...

2) Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Они болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом. Так, например, если Петр знает, что отец и мать седеют от тоски и ночей не спят благодаря тому, что они редко видят Петра... то он поспешит к ним...

4) Они чистосердечны и боятся лжи как огня. Не лгут они даже в пустяках. Ложь оскорбительна для слушателя и опошляет в его глазах говорящего. Они не рисуются, держат себя на улице так же, как дома, не пускают пыли в глаза меньшей братии... Они не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают... Из уважения к чужим ушам, они чаще молчат.

5) Они не уничижают себя с тою целью, чтобы вызвать в другом сочувствие. Они не играют на струнах чужих душ, чтоб в ответ им вздыхали и нянчились с ними. Они не говорят: «Меня не понимают!» или «Я разменялся на мелкую монету!..», потому что все это бьет на дешевый эффект, пошло, старо, фальшиво...

6) Они не суетны...

7) Если они имеют в себе талант, то уважают его. Они жертвуют для него покоем, женщинами, вином, суетой...

8) Они воспитывают в себе эстетику».

Для Чехова те качества, которые представляются иным помехой в отношении с окружающими – мягкость, вежливость, уступчивость, выдержка, чистосердечность, кажутся не недостатками, а ценностями. Эти ценности надобно завоевывать трудной работой самовоспитания. Если же эти качества даны домашним воспитанием, этому можно только радоваться.

Но как быть, если сталкиваешься с грубостью, услышишь бранные слова, видишь развязные манеры? Попробовать самому перенять эти манеры? Быть не таким, какой ты есть, а «казаться»? Казаться тем, кем быть тебе несвойственно?

Уважения товарищей таким путем не заслужишь. Неестественное поведение всегда воспринимается как фальшь, а если добиваться, чтобы это поведение стало привычным, ничего, кроме вреда, из этого не вышло бы. Внешнее поведение человека не безразлично по отношению к его внутренней сущности. Если человек деликатный, воспитанный, мягкий начнет употрeбллять грубые слова, попробует вести себя развязно, вряд ли это пройдет для него безболезненно. Можно и не заметить, как взятые напрокат грим развязности, маска фамильярности, костюм грубости прирастут к тебе, внешняя грубость почти с неизбежностью породит грубость внутреннюю, от которой не легко избавиться.

Но если человек всегда остается самим собой (разумеется, если его сущность требует не переделки, а развития в уже существующем добром направлении), он, пусть не сразу, но завоюет уважение окружающих.

По-настоящему воспитанный человек твердо сохраняет линию своего поведения, но никогда не ведет себя так, чтобы его друзьям это казалось демонстрацией превосходства. Нетрудно быть воспитанным, деликатным, вежливым в стенах своего дома, если дома все вежливы. Куда труднее на улице, где пошлости, к сожалению, хватает. Пресечь пошляка и грубияна, если вы мужчина, и не опускаться до разговора с ним, если вы женщина,– тоже не так-то просто. Отстоять свою линию поведения, приветливого и вежливого, сохранить в душе поэтическое отношение к жизни, не закрывая глаз на ее прозу,– для многих это и значит быть, а не казаться.

ДАРЯ, СТАНОВЛЮСЬ БОГАЧЕ

Сорок с лишним лет назад из города Бежицы, теперь это район Брянска, отправилась экспедиция по реке Десне – пять весельных лодок. На корме первой развевались два флага – красный и гoлyбой. На гoлyбом – инициалы флагмана экспедиции «К. П.». А флагманом был Константин Ге opгиевич Паустовский, уже тогда известный писатель. С ним плыл другой писатель – Рувим Исаевич Фраерман. На остальных четырех лодках с красными флагами на кормах шли московские школьники – члeны литературных студий Московского Дома пионеров и журнала «Пионер». Мне посчастливилось попасть в их число.

Десять дней шли мы на веслах вниз по Десне от Бежицы до Трубчевска. Останавливались на привалы на лесных опушках, спали в палатках, готовили на костре. Многое узнали, многому научились. Нас учила река, нас учила лесная тишина, нас учила красота тех мест, через которые мы проплывали. Нас учили наши старшие товарищи.

Десять дней оказались огромными, наполненными, важными для всей последующей жизни.

На карте расстояние, которое мы прошли, короче спички. Но для нас в эту неполную длину спички вместилось много дней: грeбли тяжелыми веслами, рассчитанными на взрослых, полдюжины мостов и мостиков – через многие из них лодки пришлось перетаскивать на руках или обносить их по берегу, вместились яры и меловые обрывы на берегах Десны, густые заросли тальника на низком берегу, прибрежные заболоченные места, огромные дубы среди заливных лугов, белые кувшинки и желтые кубышки в заводях, стрежень реки и опасные камни-одинцы, о которые можно стукнуть лодку, карчи и топляки.

Вечером мы отмечали пройденное расстояние на старой военной карте. Но на карте не увидишь мостков, через которые мы переволакивали лодки. Солнца, жарившего наши спины. Комаров, кусавших нас. Дневной путь, казавшийся долгим, на карте был совсем коротким. Так всегда: и в походах, и в работе. Идешь-идешь, целый день идешь. Посмотрел на карту – продвинулся чуть-чуть. Работаешь, работаешь, работаешь. Подытожил вечером – вроде бы совсем мало сделал. Так бывает и когда пишешь книгу. Этого я в нашем путешествии еще не знал. И взрослая работа, и книги, которые мне предстояло написать,– все еще было впереди. Десять дней на Десне научили нас чувствовать разницу между усилием и результатом. Радость преодоленных трудностей. Цену впечатлений, приобретенных не в праздности.

Недавно я вспомнил наше плаванье особенно сильно.

Книга, в которой я рассказал о нем, «Откуда начинается путешествие?» вышла много лет назад. Тираж ее был невелик. Книги ветшают. Число их уменьшается. И вдруг одна книга, рассказывающая о путешествии, которое произошло так давно, попала в руки другому участнику похода – Борису Краснову. Я расстался с ним перед Киевским вокзалом в Москве, когда мы вернулись из нашего плавания. С тех пор ничего о нем не слышал. Считал его погибшим на войне. Остальные участники плавания, те, кто остались живы, за эти годы давали о себе знать.

Не берусь подсчитать вероятность того, что книга спустя столько лет попала в руки человека, о котором в ней рассказывалось. Но именно так произошло. Борис написал в издательство и попросил переслать письмо мне. Мы нашли друг друга.

На конверте его письма стоял обратный адрес – Выгоничи Брянской области. Я удивился. В Выгоничи приехали мы на полуторке из Трубчевска, когда наше плавание закончилось. Борис вместе с нами сел в поезд и вернулся в Москву. Почему спустя почти полвека оказался он снова в Выгоничах? Чудеса да и только!

Он приехал в Москву и пришел ко мне. В огромном бородатом человеке с загорелым лицом и сединой в волосах трудно было узнать самого озорного участника нашей группы. Только глаза – веселые, лукавые – напоминали его таким, каким я его запомнил.

Борис рассказал мне про свою жизнь, полную опасностей и стрaнcтвий. Он долго воевал, был солдатом, офицером, в партизанском отряде в Крыму, куда его послали, сражался против фашистских оккупантов, был много раз ранен и тяжело контужен, после войны работал рабочим, строителем-верхолазом, сварщиком, прорабом, инженером, фотокорреспондентом в Сибири и на Алтае. Несколько лет назад решил вернуться в Центральную Россию. Из воспоминаний детства сильнейшим стало воспоминание о Брянщине и о Десне. Его жена – врач. Она списалась с облздравотделом. Ей предложили несколько мест на выбор. Разложили Красновы карту и стали выбирать. Выбрали Выгоничи. И только когда приехал туда Борис, он сквозь туман лет узнал станцию, откуда целую жизнь назад мы возвращались в Москву. И вспомнил, что уже был однажды в жизни в Выгоничах.

Выбор, который чудом привел его на это место, не разочаровал его.

– Увидишь сам! – сказал он.

Я приехал к нему. Туда, где побывал мальчишкой. Видно, мы оба в душе остались мальчишками. У нас был план: повторить наше плавание. Достанем лодку, палатка есть, спальники тоже, котелок и все прочее найдется. Но годы и война сделали свое. Друг мой тяжко изранен и прихварывает. Я тоже не богатырь. Отложили мы свой план. Найдем спутников поздоровее и помоложе. Не для того чтобы перекладывать на них грeблю, установку палаток, приготовление походной еды – это мы оба и умеем и любим, а чтобы, если нас или одного из нас прижмет, не оказаться в безвыходном положении. Не великое то будет плавание, но мы ждем от него многого.

А пока я прожил десять дней в гостеприимнейшем доме Бориса. Познакомился с его женой – врачом-окулистом местной больницы. С ее пациенткой, которой она сделала здесь сложную операцию. С их сыном, он перешел в седьмой класс и ему трудно представить себе, какими мы были в то время.

Мы с моим другом заново узнавали друг друга, И радовались – разговор шел так, будто не прерывался. Рассказывали друг другу о своей работе. Борис показал фотографии – он одержимый фотограф. Руководит местной студией фотолюбителей. Снимает все примечательные события в жизни Выгоничей. Печатается в районной и областной газетах. Хоть и трудно на газетном листе передать богатство света на его снимках, точность и тонкость построения кадра, он безжалостно рвет неудачные, пробует разную аппаратуру, меняет методы, упopно добивается самого лучшего решения. Я привез от него пакет фотографий, среди которых есть превосходные. Кроме того, еще в детстве увлекшись литературой, он продолжает писать: заметки для местных газет, стихи и рассказы для себя.

Мы поехали в Брянск и бродили по городу, который Борис знает прекрасно, а я однажды в детстве увидел с лодки, проплывая мимо него.

Борис косил траву и ворошил сено. Я, как мог, помогал ему. Мы гуляли по зеленому поселку, где его все знают и он знает всех. Играли в шахматы. Ходили к школьникам, которые трудятся в лесхозе. Я рассказывал им о нашем путешествии и о нашей встрече, о книгах, написанных и тех, что пишу. Борис фотографировал.

И десять дней оказались такими же наполненными, как те десять дней сорок с лишним лет назад. Мы оба с благодарностью вспоминали Паустовского и Фраермана, подаривших нам обоим такие впечатления, что они не померкли за всю долгую жизнь, хотя каждый из нас многое повидал и многое перенес.

Чем старше становлюсь, тем сильнее понимаю, какую силу сохраняют в душе впечатления юности. Точнее сказать, какую силу они обретают с годами. Ну в самом деле, могли мы с моим другом пятнадцатилетними мальчишками помыслить, что спустя столько лет с необычным волнением будем вспоминать десять дней на Десне. Всего десять дней... А после них прошла целая жизнь. Была война. Работа. Радости. Горе. Все, что, не скупясь, отмерила судьба нашему поколению. Но оказывается, все встречи с людьми, испытания, опасности не вытеснили из нашей памяти тех долгих десяти дней нашего детства.

В памяти каждого школьные годы – огромный важный пласт. Школьных учителей, и хороших и плохих, помнят до старости. Их представляют себе наяву и видят во сне.

А мы с Борисом не меньше, чем своих школьных учителей, запомнили Паустовского и Фраермана. Я после нашего путешествия не раз встречался с ними. А Борис больше никогда не видел. Только книги их читал.

Почему же мы так запомнили дни, проведенные с ними?

Они ничему нас не учили. Не наставляли. Во всяком случае словами. Вместе с нами грeбли. Только лучше, чем мы. Вместе с нами ставили палатки. Только сноровистее, чем мы. Вместе с нами разводили костер и готовили походную еду. Привычнее, чем мы. Они не учили. А мы учились. Грести, ставить палатки, готовить на костре, не теряться в трудную минуту, а такие в нашем плавании были. И многому другому. Неизменной спокойной приветливости и уважительности, с которой они обращались друг с другом. Старые друзья, они говорили друг с другом без тени фамильярности и на «вы». Правда, по именам. Фраерман звал Паустовского «Коста», Паустовский Фраермана – «Рувим». Неизменно ровны были они с нашей комaндой. Они взяли на себя большую ответственность. Поводов, чтобы понервничать и даже сорваться, было достаточно. Среди нас были и избалованные, и неготовые к походной жизни, и не желавшие выполнять свою долю работы. Не все ладилось в плавании – то подмокнут продукты из-за того, что протекла небрежно поставленная палатка, то путь преградит не обозначенный на старой карте наплавной мост, а перетаскивание лодок через него собьет наше расписание. Да мало ли что еще! Но я не помню, чтобы паши старшие Товарищи рассердились на нас или на обстоятельства.

Впрочем, однажды Паустовский и Фраерман рассердились. Мы обедали на берегу у костра. Ели гречневую кашу, поджаренную с салом и луком по рецепту Константина Ге opгиевича. Он рассказывал, что такую готовили в чумацких обозах, которые везли когда-то через украинские степи соль и рыбу. Каша была вкусная, а хлеб – не очень. Он зачерствел. Дежурные принесли из ближайшей большой деревни свежий. Купили в пекарне. Он выглядел и пах так, как выглядит и пахнет только что выпеченный в печи деревенский хлеб. Дежурные нарезали его на большие ломти. Один из нас потянулся за свежим хлебом и бросил на землю недоеденный кусок черствого.

Паустовский и Фраерман хмуро переглянулись. А потом Константин Ге opгиевич негромко сказал, что с детства помнит обычай: уронил нечаянно кусок хлеба, подними и поцелуй. А Рувим Исаевич сказал:

– И было доверие: если бросаешь недоеденный хлеб, значит где-то твой близкий голодает...

А больше они ничего не сказали. Но то, что сказали, запомнилось и помнится до сих пор. Как многое другое, что узнали мы от них в этом недолгом путешествии. О природе. О людях. О книгах.

Каждый из нас, взрослых, во всяком случае многие, могут одарить детей – и своих и чужих,– а какие дети чужие? – так, как одарили нас когда-то Паустовский и Фраерман. Чтобы одарить детей чем-то, что запомнится на всю жизнь, не нужно быть писателем. Вовсе нет. Это может каждый, стоит захотеть.

Под окнами нашего дома спортивная площадка. Ребята гоняют на ней мяч. Часто с ними подолгу играет взрослый. Он не снисходителен к ребятам, не притворяется, что ему интересно с ними. Он действительно увлечен. Носится среди ребят, самоотверженно падает на землю, ловя мяч, радуется хорошему удару, ужасается, когда промажет. Он не комaндует игрой. Участвует в ней на равных. Но когда он на площадке, игра обретает осмысленный хаpaктер. Мяч и шайбы уже не просто гоняют по невесть каким правилам, а разыгрывают элементы волейбола, футбола и хоккея. Принимают всех, кто хочет. Играют азapтно и дружно. И еще одна особенность у площадки, когда здесь этот взрослый участник,– с нее доносятся смех, веселые возгласы, но никогда не звучит брань, которая, чего греха таить, в другие дни тут бывает слышна.

Пройдут годы и десятилетия. Когда-нибудь сегодняшние мальчишки вспомнят улицу, на которой росли, вспомнят спортплощадку. Не~ пременно вспомнят взрослого, приходившего играть с ними. Добрым словом вспомнят его веселое дружелюбие, необидные подначки, неназойливые советы, Он подарил им много часов своего времени. И нечто большее. Внес в их среду талант радости и дружелюбия, привычки человека, воспитанного в коллективе, умеющего жить в коллективе, по-настоящему компанейского.

Но разве только их он сделал богаче?

Когда Паустовский и Фраерман отправлялись с нами в наше путешествие, у них позади уже был огромный опыт двух войн – первой мировой и гражданской, потом годы работы, потом далекие скитания по крайнему Северу у Фраермана, по берегам Каpaбугаза и Карелии у Паустовского. За коротким путешествием с нами последовали другие дороги мирного и военного времени. Но когда я встречался в послевоенные годы с ними обоими, они неизменно вспоминали десять дней на Десне. Вспоминали, как нечто важное. Это путешествие бесконечно много дало нам, но оказывается немало дало и им.

Незнакомец на спортивной площадке у нас под окном многое дает детям, с которыми вместе играет. Но немало получает от этого общения и сам. В какой оздоровительной группе сверстников, среди каких «бегунов от инфаркта» провел бы он так весело, с таким азapтом, с такой отдачей эти часы? Где бы он еще мог так раскованно и естественно вернуться в собственную юность?

Почти каждый вечер у меня в дверях звонит звонок. Появляется наша маленькая соседка. Она учится в школе с расширенным преподаванием немецкого языка. Приходит, чтобы я проверил, как она приготовила уроки. Когда-то преподавание немецкого языка было моей специальностью. Давно уже я не занимаюсь этим делом, но языка не забыл. Я поправляю произношение моей соседки, проверяю, как она переводит, как запомнила слова, как написала упражнения. Она старается: вначале приносила четверки, потом пошли пятерки с минусом, теперь одни пятерки.

Чем я полезен моей соседке, ясно. Но эти уроки оказались интересными и для меня. Я никогда не преподавал детям. Все приходится объяснять совсем по-другому, чем объяснял взрослым. Искать способы. Моей соседке, кажется, интересно заниматься со мной. Л мне интересно заниматься с нею. Так же как интересно играть с другим соседом – пятиклассником в шахматы или беседовать с ним о кактусах. Как интересно переписываться с девятиклассником, живущим в другом городе. Интересно общаться с детьми, подростками, молодежью.

Мне жаль взрослых, которые, когда они видят детей, изображая интерес, которого нет, спрашивают: «Как учишься?» и «Кем собираешься стать?» Удивительно ли, что дети не любят поддерживать общения на такой основе! Мы взрослые тоже не обрадовались бы, если бы нас для первого знакомства спросили: «Как справляетесь с работой?» и «Удалось ли вам стать тем, кем вы собирались?» Чего ради, впервые увидев человека, пускаться с ним в такие откровенности?

Я имел счастье не раз видеть среди детей Корнея Ивановича Чуковского. Он был тогда уже очень стар. Но едва у него на даче или в детской библиотеке, им созданной, появлялись дети, он немедленно вступал в общение с ними: читал им стихи, рассказывал сказки, показывал картинки других детей, затевал игры и хороводы. Его обществом дети упивались. Но и он был счастлив с ними. Скучал, когда долго не видел детей. Ему тогда и работалось хуже, и настроение у него портилось.

В газетах и журналах встречаешь разные советы, как сберечь здоровье и продлить жизнь. Мне думается, что один из самых надежных открыли флагманы нашего плавания по Десне, незнакомый мне человек со спортплощадки в нашем дворе, старый поэт и сказочник Корней Иванович Чуковский. Одарите детей радостью! И вы одарите не только их, но и себя.

Что для этого нужно? Прежде всего действительный интерес к детям. Сыграть его невозможно. Другом детей нельзя казаться. Им можно только быть, оставаясь самим собой. Не пригибаясь к детям, не подлаживаясь к ним. И не боясь того, как на это посмотрят окружающие. Ну сочтут вас, взрослого, который увлеченно – не по службе, не выполняя «нагрузку», занимается детьми, чудаком. Пусть сочтут! Быть таким чудаком не так уж плохо. Более того, прекрасно!

В запущенном подвале огромного дома вскоре после войны появился пожилой человек: очень худой, в выцветшем, штопаном и перештопанном офицерском кителе, латаных сапогах. Звали его Иван Константинович. Он получил в этом доле комнату в коммунальной квартире. И те, кто побывал в его комнате, говорили, что она заставлена ящиками, из которых он постепенно достает книги и что книг там видимо-невидимо. Был у него еще старенький патефон довоенного производства. Мебелью служил топчан да две табуретки.

В этой комнате он только ночевал. Все остальное время проводил в подвале. Вместе с дворовыми ребятами, с которыми подружился, вытаскивал из подвала десятилетиями копившийся там хлам. Все, что можно было использовать: старые садовые скамьи, колченогую витрину, разваливающиеся полки, шкаф без дверец – ребята под его руководством отмывали от грязи, чинили, красили. Потом в подвале появился огромный стол, выброшенный кем-то на помойку.

Когда я побывал там, первоначальный период был уже позади. Подвал стал читальней. Иван Константинович перетаскал с помощью ребят туда почти все свои книги (хотя ему говорили: это безумие – книги пропадут!). Подвал был музыкальной гостиной – на тумбочке стоял старый патефон, и можно было слушать охрипшие, но все еще прекрасные пластинки с довоенными записями Лемешева, Норцова, Козловского, Рейзена, Барсовой. Подвал был игротекой – во всех углах возились с игрушками малыши. Подвал был художественной студией – здесь рисовали и лепили... И душой всего этого был Иван Константинович.

Жэков тогда еще не было. Существовали домоуправления и управдомы. Управдомы менялись. Относились они к странному подвалу по-разному. Ивана Константиновича то поддерживали (с тех пор, как он появился, ребята перестали xyлиганить во дворе), то притесняли (мало ли чего они там могут натворить!). Однажды в подвале появился въедливый пенсионер-общественник. Так он называл себя сам. Детские рисунки ему не понравились.

– Черт знает чему детей учишь! – сказал он Ивану Константиновичу.– Синих зайцев рисуют? Не бывает таких.

Начался спор. Общественник обратился за поддержкой к мальчику лет семи.

– Это кто?

– Заяц!– уверенно сказал мальчик.

– А почему синий?

– Вечером зайцы синие.

Иван Константинович восхищенно всплеснул руками:

– Лучше не скажешь!

Но «общественник» взял реванш. Ребята постарше делали набросок с гипсового слепка Венеры Таврической.

– Это кто же тебе позволил такую похабель разводить? Чему детей учишь?

– Убирайся вон! – сказал Иван Константинович со стальной нотой в голосе.

В доме, который последний раз ремонтировался до войны, протекала крыша, плохо работало отопление, вода не доходила до последнего этажа, на лестницах много выбитых окон. У управдома забот – выше головы. А тут еще разбирайся в заявлении, что один из жильцов развращает детей и подростков синими зайцами и гoлыми женщинами. Дня через три, когда Иван Константинович пришел утром в подвал, на дверях висел огромный замок. И ключа ему не дали. Тут вмешались родители, оценившие, как много дает их детям то, что происходит в подвале, хотя это и не имеет никакого официального имени и статута.

Историей заинтересовали местного журналиста. Он написал теплый очерк об Иване Константиновиче и, поскольку тот был высок и худ, сравнил его с Дон Кихотом, сказав, что сходство не только внешнее. Сравнение тем, кто знал чудака, понравилось. Когда я, спустя несколько лет, пришел знакомиться с клубом в подвале, он уже получил официальное название клуба, дворничиха, объясняя мне, как разыскать руководителя, называла его то Константиныч, то Кихотыч. А младшее поколение члeнов этого клуба уже твердо усвоило, что их руководителя зовут Иван Кихотыч.

Иван Кихотыч, когда я с ним познакомился, был очень стар, а может выглядел так из-за всего, что выпало на его долю. Он показал мне работы юных художников и скульпторов, куклы и маски для кукольного театра, отремонтированный ребятами старый электропроигрыватель, который занял место рядом с довоенным патефоном, самодельные игрушки. Познакомил со своими добровольными помощниками, которые появились у него за это время: четой молодых художников, занимавшихся с детьми рисованием, старой актрисой – она вела кукольный кружок, столяром из домоуправления -мастером на все руки. Наш разговор перебивали ребята, прибегавшие со двора, втаскивавшие какие-то находки, о чем-то спрашивавшие, что-то показывавшие.

Я восхитился увиденным. Л когда мы разговорились, Иван Константинович, которого я чуть не назвал Иваном Кихотычем, коротко и неохотно ответил на вопросы о себе. В молодости был школьным учителем. Увлекался идеями замечательных педагогов, супругов Шацких. Педагогическая его работа на несколько лет трагически прервалась. Вернулся к ней незадолго до войны. Едва началась война, ушел добровольцем в Народное ополчение. Семья, которую он отправил на лето к родным в Белоруссию, погибла. Войну кончил в невысоком для его возраста звании капитана, со многими ранениями и несколькими наградами.

Годы и здоровье не позволили после войны вернуться в школу. Думал погибнет от тоски и от одиночества, пока не нашел этот подвал, пока не захватила его так работа с детьми. Произнося эти слова, Иван Кихотыч смутился. И попросил:

– Не пишите о нас. Нас уже не притесняют, ни замков на двери, ни ярлыков не навешивают. А хвалить нас не нужно.

И он рассказал, что чем дольше занимается ребятами, тем больше сложностей видит. Некоторые как появятся первый раз в подвале, так и прилипнут, другие придут раз-другой, и только их и видели. И некоторые, кого он считал своими друзьями и помощниками, остывают. Перестают ходить. Встретят на улице, здороваться – здороваются, но желания снова прийти в подвал или объяснить, почему перестали ходить, не проявляют.

– Все очень сложно! До многих я так и не достучался.

– Шалеете, что затеяли это? – спросил я.

– Жалею? Да я только потому и жив, что у меня есть этот подвал и эти ребята.

С тех пор прошло много лет, Иван Кихотыч умер. Среди сотен ребят, которые прошли через созданный им клуб, есть немало таких, для кого этот показавшийся бы сейчас бедным и тесным клуб был незабываемой эпохой, может быть самым дорогим воспоминанием детства, оставившим отпечаток на всю жизнь. Они помнят Кихотыча. Да, тому было что вспомнить о последних годах своей жизни. А что мог вспомнить его гонитель? Только то, как навешивал пудовый замок на двери волшебно преображенного подвала.

НЕ ПОГАСИТЬ ИСКРУ!

Недавно я был в букинистическом магазине. На этот раз унес не находку, а огорчительное впечатление. В магазин пришла дeвoчка, лет пятнадцати, расстроенная, смущенная. Вчера ей сказочно посчастливилось! Купила здесь томик «Избранная лирика» Блока. Обрадовалась безмерно! А дома ей влетело за покупку. Книгу велели с утра вернуть в магазин. Принадлежал ей прекрасный томик недолго: от вечера до утра.

Книгу в магазине, понятно, тут же взяли. Она ни дня, ни часа на прилавке не залежится. Деньги ей вернули полностью, даже не удержали с нее полагающихся процентов. Она вздохнула: – Хоть немного почитать успела! – еще раз грустно поглядела на томик Блока. Ушла.

Сказать продавцу: «Я покупаю книгу», заплатить деньги и подарить томик Блока этой дeвoчке? Но это может ее смутить. И как она объяснит дома, что и деньги обратно принесла, и книга у нее осталась. Посоветовать спрятать книгу, не говорить родителям, что к ней книга вернулась? Непедагогично. Догнать ее, расспросить, что случилось вчера дома? Только еще сильнее растравить ее рану.

Что же все-таки происходило у нее дома, когда она вошла с книгой? Одета была не так, чтобы подумать, что покупка книги за два рубля – непосильная трата для семьи. Ну а если это так, может быть, родителям следовало предложить ей: что ж, придется теперь эти деньги сэкономить на чем-нибудь другом. Зато у тебя прекрасная книга! Это сказали бы родители, которые понимают: Блок – это прекрасно! Ну а если они этого не понимают,– такое тоже может быть,– дочь-то свою они знают. Видели, как сияли ее глаза, когда она принесла домой книгу. И это их не остановило?

Жаль!

Но может быть, в семье вообще запрещают дочке, не спросясь, покупать что-нибудь. Однако я не обсуждаю сейчас вопрос о карманных деньгах для подростков. Меня интересует только история дeвoчки, которая купила томик Блока и радовалась, предвкушая чтение его стихов. А ее этой радости лишили. Почему? Зачем?

Может быть, сочли, что она не доросла до Блока, что рано ей. В наше-то время? Допускаю возможность такой точки зрения, хотя не разделяю ее. Что-то она поняла бы, чего-то не поняла бы. А разве в произведениях классиков, которые предусмотрены школьной программой, ей и ее сверстникам все сразу и до конца понятно?

Решив, что читать Блока ей рановато, можно было спросить: «А ты все поймешь?» Это, правда, тоже не лучший выход. Никто не любит, когда ему напоминают – ты до чего-то не дорос. Самый лучший выход был бы, пожалуй, такой: купила Блока – прекрасно, читай! И мы потом почитаем.

В близком человеке – сыне, дочери, муже, жене – вдруг обнаруживается интерес, о котором мы раньше не подозревали, склонность к занятиям, для нас неожиданная. Эти интерес и склонность требуют времени, случается отвлекают от того, что домашним кажется более важным и разумным. Увлеченные не всегда могут объяснить, зачем им это надо, что им это дает. А иногда их объяснения не удовлетворяют. Не всегда у нас хватает благоразумия и такта, чтобы сказать себе: – Я этого не понимаю. Постараюсь понять. Но не стану спешить с осуждением.

Пришлось мне отвечать однажды на письмо молодой радиослушательницы. Было это довольно давно, но ее письмо я помню до сих пор. Она вышла замуж. Хорошо, удачно. По любви. В письме хвалила мужа: добрый, заботливый, помогает по хозяйству, непьющий. Но в их отношениях неожиданно возникла трещина.

Она с детства любит серьезную музыку. Бывала в концертах, когда в их город приезжали на гастроли музыканты. Постоянно слушала музыкальные передачи по радио. Когда познакомилась со своим будущим мужем, заговорила с ним о том, что означает серьезная музыка для нее, он пропустил это мимо ушей. И вот они поженились... В их город спустя некоторое время приехал симфонический оркестр. Событие!

Она обрадовалась, купила билеты, сказала мужу, что приглашает его на концерт, и объяснила, что там будут исполнять. Он раздраженно ответил: «Чего я там но видел?» Она попыталась объяснить ему, что он там услышит, да и увидит. Когда играют хорошие музыканты, есть не только что слушать, но и па что смотреть. Он наотрез отказался. «За Дypaка меня считаешь?» Без него она пойти не решилась.

С тех пор только включит радио, когда передают серьезную музыку, он раздражается и резко выключает приемник. Ему кажется, что, слушая музыку и наслаждаясь ею, она притворяется, демонстрирует свое превосходство над ним. Пошли недоразумения, дальше – больше – ссоры. И вот уже в ее душе силой гасится не искорка, а живой огонь благородного увлечения.

А ведь этот огонь мог бы светить им обоим! Мог бы согреть общей радостью много часов их жизни и повлиять на вкусы их детей. Для этого от него требовалось малость – сказать себе: да, не понимаю я музыки, какую любит жена. Меня она не радует. А жена эту музыку понимает и радуется. Значит, надо мне попробовать понять, что она находит в том, что мне недоступно. Может, и я пойму. А не пойму – не запрещать же ей наслаждаться тем, что мне не дано. Сам притворяться но буду, ее переделывать не стану. Но он так не подумал и так себе не сказал. Конфликт обострился до крайности. И вот пришло письмо, выражавшее неподдельную тревогу: посоветуйте, помогите.

И меня и всех в редакции, кто прочитал письмо, оно тронуло и взволновало. Ответить на него оказалось нелегко. Мало над какой передачей трудились мы так, как над этой. Постарались, чтобы ответ был обращен к обоим – и к нему и к ней. Постарались убедить его – и словами и музыкой, прозвучавшей в ответе. Постарались утешить ее, тоже и словами и музыкой.

Помог ли я ей, точнее, помог ли им – беда взаимонепонимания их общая беда – не знаю. Они не отозвались.

Готовя передачу, я много слушал музыку, встречался с людьми, похожими на этих молодых людей,– понял яснее, чем прежде, какая тонкая, какая деликатная область – мир вкусов, увлечений, пристрастий. Как порой трудно разобраться в том, что в человеке – главное, существенное, а что поверхностное, кажущееся...

Десятки вопросов возникли передо мной. Среди них тот, который подсказал название этой главы – как не погасить искру?

Снова вспоминаю Бориса Ивановича Богданкова. Он рос в рабочей семье. В семье было трое детей. Работал только отец. Мать возилась по хозяйству. Родители очень уставали. Жизнь была нелегкая. А детям хотелось и поиграть, и повозиться, и задать тысячу вопросов. Было бы неудивительно, если бы отец и мать, занятые своими заботами, прикрикивали бы на детей, когда те играли, отмахивались бы от вопросов, сердились бы, когда Борис, с детства неутомимейший читатель, часами пропадал в читальне. Но они на вопросы отвечали как могли. И о своем детстве рассказывали. И радовались, что сын растет книгочеем.

Был случай: мать в родильном доме, отец приходит домой усталый, замученный, готовит обед детям и себе. Варит уху из самой дешевой рыбы. Превращает приготовление скромного обеда в праздник для ребят. А потом мастерит с ними игрушки. Ему это не скучно, ему это радостно. Это не значит, что в том доме детям все было позволено. Порядок в семье был строгий. И у каждого обязанности. И от многих coблaзнов детям приходилось отказываться. Но искру их любознательности, интересов и увлечений в семье не гасили. И вырос мой незабвенный друг прекрасным человеком.

Есть у меня знакомый, человек технической профессии. Очень любит книги. Был он у меня в гостях. Обратил внимание на одну старую книжку. Полистал ее. Заинтересовался. Потом поморщился и спросил:

– Кто вам ее так скверно переплел? Я сказал: – Мастерская.

Он помялся и говорит:

– А можно я ее переделаю?

Я спросил: – Вы разве переплетаете книги?

Он ответил: – Мое любимое занятие.

Взял книгу и долго колдовал над ней. Корешок взял от старой кожаной сумки, обработал ее. Крышки переплета оклеил материалом, похожим на кожу. А форзацы тонировал чаем, так что они стали казаться потемневшими от возраста. Книга приобрела почти такой вид, какой имеют книги, вышедшие, как она, в начале прошлого века.

Я заинтересовался его увлечением. Побывал у него дома. И оказывается, что много и трудно работая по специальности, он занимается переплетным делом, переплетным искусством для души. Переплетает книги, которые вызывают у него уважение своей стариной, своей редкостью, своим содержанием.

Вы представляете себе, что это значит – учиться в малогабаритной квартире переплетному искусству? Как пахнет столярный клей, когда его варишь? Как трудно поддерживать порядок там, где обрезки бумаги? А тут и самодельный станочек стоит, и пресс, найденный в утиле. И многое другое. Да и дела всегда по дому есть другие. А мой знакомый часами, как старый мастер, любовно прошивает каждую тетрадку. И из его рук выходит чудо.

Другой мой друг недавно ушел на пенсию, а до 60 лет был преподавателем физкультуры. Да каким! Я побывал у него однажды на уроке. И только вздохнул. Жаль, что у меня в молодости не было такого учителя физкультуры!

Обязанностей по горло! Человек увлекающийся, он был не только учителем, но и классным руководителем. Кроме уроков физкультуры проводил с ребятами литературные диспуты, и в походы их водил, н спортивные соревнования устраивал, и сам играл в волейбол. Но есть у него еще и «конек». Он неплохо лепит.

Вы пробовали когда-нибудь сварить дома из нескольких коробок детского пластилина пластилин, который годится для серьезной работы? Я пробовал. А потом перевести модель в гипс? Это для хозяйки – испытание! Его жена понимает, что профессиональным скульптором он никогда не станет, что наибольшим успехом его будет, если будет, участие в какой-нибудь районной выставке. Но она не препятствует ему в его увлечении. Не гасит в нем живую искру.

Не гасите и вы такой огонек в семье. Ведь от него светлее на душе не только у того, кто загорелся сам, но и у близких.

Когда человек приходит домой и показывает с восторгом, какую коряжину он вытащил из болота, и фантазирует, какое лесное чудище из нее сделает, можно сказать, что он мог бы потратить время с большей пользой. Попенять – вернулся домой, перемазанный в глине. А можно, не поняв этого сразу, постараться разглядеть: что же он такое увидел в этой коряге? Вникнуть, что он задумал сделать.

А бывает и по-другому. Я оказался недавно дома у знакомого.

– А вашей жены нет дома? – спросил я.

– Мадам предаются драматическому искусству! – раздраженно ответил он.

И выяснилось то, чего я не знал. Много лет его жена участвует в самодеятельном театральном коллективе. Никогда не была в нем премьершей. Всегда – исполнительница самых скромных ролей. Переиграла она их множество. И не меньше, чем ролями, увлечена жизнью своего театра, судьбами его участников, его историей, традициями. Это я узнал не от мужа. Узнал позже, когда побывал в этом коллективе на репетиции и на спектакле с ее участием. Он же только покривился: «Мадам увлекаются драматическим искусством!»

– Репетировать изволят на старости лет! – сказал муж и стал доставать из холодильника приготовленное женой угощение. И все ворчал и язвил. И искал у меня сочувствия: «Вы понимаете, что это такое, когда жена предается драматическому искусству?» Нет, я его не понимал, Тона этого не понимал. И есть и нить с приправой его желчных реплик мне было неприятно. Спорить я тоже не стал. Высидел столько, сколько требовали приличия, и ушел. И подумал: сколько лет он гасит огонек, вспыхнувший в душе близкого человека! И какое это счастье, что ему не удалось его погасить! И какая в этом доме беда! Каких радостей общения лишил он и свою жену, и себя.

Ехал я в электричке. Маленький мальчик, лет шести, верно, весело дернул отца за рукав. А отец был молодой. Сын спросил, показывая на состав, стоящий на параллельных путях: «Папа, поезда – друзья?» Отец резко ответил: «Не болтай чепухи», И мальчик сразу погас. А ведь в его вопросе звучала поэтическая мысль! Поезда – друзья людям. Они везут им все нужное. Они доставляют близких близким, друзей друзьям. И сами поезда – друзья. В полувопросе-полуутверждении звучал пытливый, открытый для поэтической фантазии ум.

И сразу же услышал окрик: «Не болтай чепухи!»

Очень горько, когда человеку – и молодому и взрослому – приходится, общаясь с близкими, прятать свои увлечения, стесняться, таиться и притворяться. Не у всякого хватит стойкости хаpaктера, чтобы быть таким, каким хочется быть. Нередко увлечение, интерес, способности сперва скрываются, а потом гаснут.

Бойтесь одержать победу над близким человеком, перекроившего по своему вкусу. Постарайтесь одержать победу над собой. Над своим непониманием, над своим предубеждением. Вам покажется, что вы поступаетесь своими взглядами, потакая «блажи». На самом деле вы выиграете общую радость.

Чем меньше у каждого в семье – да и не только в семье, в любом коллективе, разлада

между «быть» и «казаться», тем счастливее, тем прочнее, духовно богаче эта семья, этот коллектив. Сомневаетесь? Попробуйте проверить!

РАДОСТЬ ОТКРЫТИЯ, ПАФОС ЗАПРЕТА

Дорогая редакция, в вашем журнале напечатана репродукция картины В. Хабарова «Портрет дeвoчки». Честно говоря, я никогда не интересовалась живописью и вовсе не разбиралась в ней. Но эта картина заинтересовала меня. Мне так и захотелось вместе с дeвoчкой прочитать, что же будет дальше с героями книги, так захватившей ее. Я вспоминаю зиму, себя, замерзшую и счастливую после веселого катания на коньках, спешащую в тепло, к интереснейшей книге из библиотеки. Такого впечатления от картины у меня еще никогда не было... Я боюсь показаться наивной в своих выражениях восторга, но на картине все так просто и здорово!

Огромное спасибо автору!

С уважением Оля Асмолкова

В вашем журнале помещен рисунок В. Хабарова из Москвы «Портрет дeвoчки». Вид неряшливый, некультурный: ноги поставлены на сиденье кресла, голова как у беспризорницы, на полу валяется обувь с коньками, а она должна находиться в прихожей. Таким рисунком нельзя привить юным гражданам санитарную культуру, а без санитарной культуры не может быть вообще культуры. Таким рисунком можно привить юным гражданам только плохое, а надо, чтобы было наоборот.

Ю. Т.

Оба письма пришли в редакцию одновременно. Их передали для ответа мне. Оля Асмолкова пишет о том, что изображено на картине, и о настроении, какое вызывает у нее эта картина. Картина напомнила Оле, как она сама зачитывалась книгами, и ей захотелось представить себе, что увлекло дeвyшку на картине. За художника, работа которого остановила на себе внимание человека, прежде к живописи равнодушного, и затронула его так, что он захотел выразить свои впечатления и поделиться ими, можно порадоваться. Значит, в душе вспыхнул интерес к изобразительному искусству. Как знать? Быть может, это – доброе начало, и живопись приобрела сегодня еще одного зрителя, а в будущем может приобрести и просвещенного ценителя. Они необходимы всем искусствам.

В картине В. Хабарова важно, разумеется, не только то, что на ней изображено, но и то, как изображено. Картина, да и всякое произведение искусства, живет единством двух начал: «что» и «как».

Для дeвoчки на картине чтение – занятие, более того, состояние, которое лучше всего передает ее сущность. Если я хочу написать ее портрет, то изображу ее за книгой, решил, очевидно, художник. И потому книга не просто безразличная подробность, а участница диалога с читателем. В едва приоткрытых губах и сосредоточенных глазах дeвoчки всепоглощающее внимание. Я, писатель, могу только позавидовать автору книги, которую так читают.

Дeвoчка остро переживает происходящие в книге события. Это ощущение создается всем ее обликом и всем строем картины. Для дeвoчки кресло велико. Она «охвачена» его кругом, и это не только материальный круг, созданный конструкцией кресла. Это тот круг внимания, который создает вокруг себя человек, занятый работой ума и души. Кресло задвинуто в угол комнаты – подчеркнуто желание остаться с книгой один на один. Дeвoчка торопилась к книге: едва вбежав домой и забыв убрать ботинки с коньками, раскрыла ее и зачиталась. Какому настоящему книгочию не известны такие минуты, переходящие часто в часы, быть может, самые драгоценные часы общения с книгой!

Сдержан и скромен колорит картины. Неяркая гамма красок, их негромкая, но явная перекличка создают лирическое, задумчивое настроение. Вот чем, думается мне, привлекла эта работа Олю Асмолкову, и она поспешила поделиться с нами своей радостью. Радостью первого узнавания: как похоже! Часто это и есть первое ощущение, которое вызывает в душе зрителя и читателя произведение искусства,– узнавание: «вот и я когда-то давно или совсем недавно такое же видел, почувствовал, ощутил». А то, что Оля выразила свое чувство в нескольких коротких и, как ей самой кажется, наивных строках, в том беды нет. Не так легко первый раз в жизни высказаться о произведении искусства! Она не считает себя знатоком живописи, не притворяется им, а своей точки зрения никому не навязывает.

В отличие от Оли Асмолковой Ю. Т. убеждена, что разбирается в живописи, без оснований воображает себя ее знатоком. И берется судить не о ней, а ее. Судить с точки зрения санитарных норм, понимаемых весьма свирепо. Почему расчесанные на пробор волосы дeвoчки кажутся Ю. Т. «головой беспризорницы», ума не приложу! Да, конечно, ботинки с коньками лучше оставлять в прихожей, чем вносить с комнату, но неужто самой Ю. Т. не случалось в жизни испытать сильнейшее чувство от вдруг зазвучавшей музыки, сказанных слов или раскрытой книги, когда все забываешь и остаешься там, где застигла тебя волшебная музыка, прекрасные строки, пронзительные слова.

Похоже, не случалось.

А санитарные нормы в искусстве? Эдак и молодая женщина, изображенная на картине Брюллова «Итальянский полдень», их нарушает. В солнечный день у нее не покрыта голова (явная опасность теплового удара) и обнажены плечи (опасность солнечного ожога), она собирается есть виноград прямо с куста, не помыв его (опасность желудочно-кишечных заболеваний!). Какое счастье, что еще никто не подошел к этой очаровательной картине с такой точки зрения!

С ужасом представил я себе множество шедевров мирового искусства перед судом Ю. Т. (Я думаю, можно не оговариваться, что я не ставлю работу молодого художника в один ряд с ними.) Рембрандт на автопортрете с Саскией поднимает бокал вина, что, по логике Ю. Т., равносильно пропаганде алкоголизма; Венера Джорджоне лежит обнаженная на земле, а Олимпия Мане, столь же обнаженная,– на постели, и обе рискуют простудиться или заработать радикулит. Венера Боттичелли, выйдя из морских глубин, и не думает приводить в порядок развевающиеся волосы. Какое неряшество! А уж как растрепана цыганка Хальса, и говорить нечего.

Возразить Ю. Т. хочется не потому, что ей не понравились еще две работы, воспроизведенные в журнале, которые в своем письме она критикует в таком же тоне: мнения о них могут быть разными, важнее остановиться на одной хаpaктерной черте этого письма. В нем нет ни строчки, в которой звучала хотя бы тень сомнения в собственной правоте. Она не пишет «мне кажется», «быть может», «может быть, я ошибаюсь». И именно эта непоколебимая уверенность в своем праве выносить суждение об искусстве не приближает читательницу к истинному его пониманию, а уводит от него.

Наверное, больше уж не нужно было бы цитировать это письмо, да приходится. «Рисунок сделан художником от слова «худо»»,– пишет Ю. Т.

Коньки в комнате, а не в прихожей – караул, какой пример подается! – а такое «остроумие», напрокат взятая «острота» самого низкого пошиба среди всех грубостей, в разное время сказанных о художниках,– разве тут не пора уже кричать караул?!

И все-таки само это письмо вообще не требовало бы ответа, если бы не другие, огорчительно похожие на него. Их немного, но они есть. Их отличает безапелляционность. Критические замечания высказываются в них безо всякого желания разобраться в том, что критикуется, с непонятной неприязнью по отношению к художникам, чьи работы не понравились авторам писем. Часто попросту грубо. А грубость, как известно,– признак слабой позиции и отсутствия доводов.

Чего-нибудь не знать, в чем-нибудь не разбираться, чего-нибудь не понимать – не стыдно. Сложен мир, сложно искусство, сложно его восприятие. Все понять и все постичь, особенно смолоду, невозможно. Но вот что действительно стыдно: не зная чего-нибудь, не разбираясь в чем-нибудь, не понимая чего-нибудь, судить об этом с маху, с ходу, с плеча, притворяясь перед самим собой сведущим в том, в чем не смыслишь. Высказываться по принципу: «МНЕ это не нравится, ЗНАЧИТ, это никуда не годится».

Несколько лет назад видный искусствовед В. И. Костин, сделавший много доброго для изучения и пропаганды современного советского искусства, написал на страницах журнала для молодежи такие слова: «Можно видеть и не увидеть, не понять, не почувствовать...» И далее: «Развитие искусства невозможно не только без движения идей, но и без обновления художественных средств...»

А разве нет? Художественные средства своего искусства обновляли и Маяковский, и Сельвинский, и Пастернак, и Заболоцкий, обновляют и талантливые поэты следующих поколений. Художественные средства своего искусства обновляли Прокофьев и Шостакович, обновляли и обновляют Щедрин, Гаврилин и другие композиторы.

И не всякий читатель и слушатель может сразу, без подготовки, без внутренней перестройки все в этом обновлении понять и почувствовать. На что же обижаться в словах В. И. Костина, помогающего научиться понимать внутреннюю суть искусства, а не скользить по его поверхности. Да, не сразу дается понимание серьезной музыки, сложного романа, глубокого кинофильма. Слушать такую музыку, читать такие романы, смотреть такие кинофильмы приходится учиться. Всю жизнь. Недаром советский философ В. Ф. Асмус, замечательный знаток литературы и искусства, написал исследование: «Чтение как труд и творчество».

Да, постижение любого настоящего произведения искусства не только наслаждение, но и умственный труд. И творчество. Вот почему один человек может пронестись по картинной галерее со скоростью «сто полотен в час» и не вынести ничего, кроме мелькания красок перед глазами, а другой проведет день в одном зале, а то и перед одной картиной, и уйдет побледневшим от душевного потрясения и той работы ума и сердца, которую потребовала от него живопись.

На что же обижаться в простых словах В. И. Костина? Но читатель Д. обиделся. Вспомнил их спустя несколько лет и добро бы взялся поспорить. Спор предполагает прежде всего желание уяснить себе точку зрения того, с кем споришь, уважение к оппоненту, спокойствие. Но читатель Д., говоря об искусствоведе, который объясняет читателям простые, но, увы, часто забываемые истины, пишет: «В. Костин поучает». Откуда такое нежелание учиться? Впрочем, учиться всегда трудно. Чтобы стать истинным ценителем искусства, необходимо проделать большую внутреннюю работу, а чтобы казаться им, правда, по большей части, лишь себе самому, достаточно порой раздраженного тона, уверенности в праве на суждение и стереотипных упреков художникам, критикам, самой живописи.

Среди многих воспоминаний, связанных с посещениями музея, есть у меня одно – и радостное и тягостное. Было это лет двадцать с лишним назад. В Государственном музее изобразительных искусств имени Пушкина после многолетнего перерыва были выставлены полотна французских художников конца XIX – начала XX века: работы Моне и Мане, Писсарро, Ренуара, Гогена, Матисса, Сезанна, Пикассо, Марке. Посетители в залах были очень разные. Естественно, возникали и споры. Споры и картины старых мастеров вызывают (хотя и названные только что художники тоже давно уже стали классикой). Это ведь только так считается, что «Сикстинскую мадонну» Рафаэля или «Тайную вечерю» Леонардо каждый понимает сразу и безошибочно и принимает без споров.

Но в тот день среди радостного оживления, среди гула восторженных голосов и голосов недоумевающих, приемлющих и отвергающих, на весь зал прозвучало громкое и самодовольное: «Тоже мне картина! Да я такую за час намалюю!» Это одна из типичных реплик, которыми утверждают себя такие мнимые знатоки искусства.

Даже не хочется говорить о том, перед каким полотном прозвучал голос этого Неуважай-Корыто, как называли таких «молодцов» в старину. Это было крайнее выражение невежественного самодовольства и самодовольного невежества. К сожалению, с ними приходилось сталкиваться еще не раз. В музеях и на выставках поражают иногда не только грубые реплики, но и записи в книгах отзывов – часто не просто несправедливые по отношению к картине, проникнутые непонятным раздражением против художников, увидевших н изобразивших что-то по-другому, иначе, чем это вижу «я». И вот что любопытно: порой под этими отзывами указывались профессии их авторов. И хотелось спросить, а что сказали бы инженеры, геологи, врачи, если бы так же самоуверенно и так же грубо кто-то взялся судить об их работе.

Вот два читателя, М. и Т., которые, судя по указанной ими профессии, имеют дело со сложной современной техникой. Они утверждают, что, поскольку «дух времени на пейзажи не распространяется», значит, и пейзажная живопись пусть сохранится такой, какой была у художников прошлого.

Как же так? Воздушная дымка, созданная теплым воздухом, влагой и пылью, висела над землей и в давние времена. Она скрадывала очертания предметов, делала расплывчатыми детали. Видели это художники прошлых эпох? Очевидно, видели в физическом смысле слова. Но долго не замечали. Во всяком случае, не передавали на своих картинах. Кладку кирпича, решетку оград, оконные переплеты средневековые художники выписывали, несмотря на любое их отдаление, с неизменной четкостью н подробностью. А потом глаз живописцев открыл для себя воздушную дымку, появилось знаменитое «сфуматто» итальянских мастеров, смягчило жесткие контуры, создало ощущение воздуха – живого, теплого, а вместе с ним ощущение удаленности, ощущение глубины прострaнcтва.

Все развитие живописи отразилось, между прочим, и в том, как менялось восприятие пейзажа. Иногда на протяжении жизни одного поколения. Мастер из Нюрнберга Михаэль Вольгемут был еще жив, когда стал знаменитым его великий ученик Альбрехт Дюрер. Они жили в одном и том же городе, их окружал один и тот же пейзаж. Но когда Вольгемуту нужен был для фона на алтаре город, он довольствовался сокращенной формулой: кривая улица, несколько домов с островерхими крышами – так обозначался город, город вообще. Сельский пейзаж обозначался холмом и деревом, по которому нельзя узнать, какой оно породы. А рисунки Дюрера отмечают в каждом доме и в каждом дереве то, что делает его особенным и неповторимым. Он передает и состояние природы, и собственное настроение при его созерцании. Дюрера занимает, почему так не похожи друг на друга деревья. Его занимает, как меняется облик каждого из них. Иначе упал солнечный луч, переменил направление ветер, зелень вспыхнула золотом. Хочешь, чтобы дерево было похоже на себя, передай даже шепот его листвы кистью! Или резцом! Еще недавно художники и не помышляли о том, чтобы передавать все это. И у Дюрера природа не сразу стала одухотворенной. Чтобы она на его гравюрах, рисунках, картинах заговорила с человеком и о человеке, ушли годы. Как же можно говорить, что пейзаж не меняется?

Мне не раз приходилось видеть, как несколько художников пишут один и тот же пейзаж, один и тот же угол опушки, одни и те же березки, одну и ту же ель, яму, те же кусты, и у каждого все выходило по-другому: иначе ложатся краски, иначе движется кисть, по-своему передана игра светотени. У одного опушка радостно зовет в лес, у другого загадывает загадку, у третьего – страшит. Каждый по-своему передал состояние природы и свое отношение к ней. А как же иначе? Иначе зачем живопись, зачем музыка, зачем поэзия? Если каждый будет снова и снова тиражировать один и тот же неизменный пейзаж, зачем искусство? Зачем искусство, если оно будет подчинено примитивно понятным правилам перспективы, не говоря уже о «санитарных нормах»?

У оскорбительно-резких, высокомерно-безапелляционных отзывов нередко есть общие черты. Их авторы не всегда подписываются так, чтобы можно было разобрать их подпись. Но непременно ставят свои титулы, иногда несколько загадочные: «Члeн-корреспондент Добровольного общества но изучению...», чего именно неясно. «Председатель правления клуба на общественных началах». Впрочем, иногда и вполне реальные должности, названия которых не привожу, чтобы не обижать организации и учреждения, вовсе не уполномочивавшие принадлежащих к ним лиц на такие отзывы. И еще – авторы таких отзывов обычно говорят не от своего имени, а от имени всех зрителей. Или даже всего народа. «Зрители этого не примут», «Народ этого не поймет». И не объясняют грозные прокуроры и судьи неумытные, как говаривали в старину, где, когда, как справлялись они о мнении зрителей и по какому праву выносят приговор от имени народа.

Конечно, не все письма читателей о работах художников и вообще об искусстве такие.

Проездом побывал в Москве геолог с Камчатки. Оказался на одной из выставок в Государственном музее изобразительных искусств имени Пушкина и написал об этом две прекрасные страницы со скромным заголовком «Записки дилетанта». «И вот Гойя,– пишет он.– Небольшой портрет. Женщина в черном. Донья... Я не помню ее имени, и не это сейчас важно. На портрете человек, нежный, мягкий, печальный, в черных кружевах. С мягким взглядом карих золотых глаз на узком лице. Но лицо не аскетическое. Женщина в летах, но свежая, а щеки так и дышат жизнью. От них и от ее карих глаз на меня полился поток узнавания, любования ею кем-то и чьей-то, не моей, к ней любви. Боже! Как ее любили! С каким почтением к ней относились, как уважали ее душевный мир и красоту! Так может любить только Художник, и этот художник – Гойя. Я посмотрел на дату. Гойе было пятьдесят девять лет».

В 1980 году в Москве была выставка шедевров живописи из знаменитого мадридского Музея Прадо. Выставка вызвала живейший интерес москвичей. Еще бы! В Москву привезли работы Сурбapaна, Рибейры, Эль Греко, Веласке-са, Гойи.

В морозный зимний день мы долго дожидались часа, на который у нас были билеты. Эта та терпеливейшая очередь в музей – в дождь, жару и мороз, которая стала с некоторых пор одной из хаpaктерных примет Москвы и так удивляет приезжих иностранцев.

Был предпоследний день работы выставки и напор жаждущих увидеть ее был особенно велик. Мы выстояли очередь и оказались перед полотнами гениальных испанцев.

Я бы не сказал, что картины великих испанцев, показанные в Москве, принадлежат к живописи, сразу приковывающей внимание зрителя, особенно неподготовленного. Привезенные полотна были по преимуществу невелики, картин с притягивающим сюжетом среди них почти не встречалось, преобладали портреты людей, которые далеко не всем известны, и колорит большинства картин был сдержан и строг... Словом, это живопись, чьи достоинства раскрываются взгляду не сразу, а при долгом созерцании.

Как всегда на таких выставках были и здесь посетители, которых явно радовала не сама живопись, а то, что они попали на зрелище, куда так трудно попасть. Можно будет небрежно спросить в компании: – На выставке «Прадо» были? Ну как же так! А вот я был!

Я обратил внимание на одну пару. Через шнур, преграждавший вход в постоянную экспозицию музея, посетитель и его спутница увидали копии с античных скульптур, удивились, заинтересовались и огорчились, что временно доступа к этим экспонатам нет. Из их разговора со смотрительницей зала стало понятно, что они, москвичи, в музее этом впервые в жизни. Пришли потому, что им достали билеты на выставку «Прадо».

Понравилось? Да как сказать... А вот в том зале, там, за шнуром, кажется, действительно что-то интересное.

Можно было бы осудить их: они пришли на выставку не по внутреннему побуждению, а поддавшись общему ажиотажу и к восприятию выставки не готовы. Но не станем спешить с выводами.

Прийти на выставку, потому что она в центре внимания, а не из подлинной любознательности, все-таки лучше, чем не прийти на нее совсем. Как знать? Может быть, это первое посещение не пройдет даром. Может быть, они придут сюда снова, уже не по соображениям «престижа» – мол, и мы там были! – а чтобы посмотреть музей, о котором до этой выставки и не слыхивали, куда во всяком случае не заглядывали. Может быть, они не ограничатся беглым осмотром и откроют для себя то, о чем раньше и не подозревали. Если это произойдет, им будет странно вспомнить время, когда их привел на выставку не интерес к ней, а желание побывать там, куда стремится «вся Москва». Совершится ли такая перемена в их сознании или нет, сказать трудно. Можно надеяться, что произойдет. Хочется надеяться. Но научиться быть истинным зрителем, внимательным, вдумчивым и чутким – сложно, да и долго. Проявить показной, а значит, деланный интерес к тому, что в центре всеобщего внимания, не стоит ни труда, ни усилия, ни размышлений. «Казаться» и в этой области куда проще, чем «быть». Но посещение очередной «ажиотажной» выставки из «престижных» соображений в тех, довольно распространенных случаях, когда показной интерес не перерастает в истинный, мстит за себя, да жестоко, оставляет тяжелую усталость, мутный осадок и тайное недоумение в душе: что в них такого, в этих темных холстах, и стоило ли так яростно бороться за право на них посмотреть. Подлинное уважение, интерес и любовь к искусству будут рано или поздно вознаграждены захватывающей радостью проникновения в его суть.

ЧТОБЫ НЕ РАЗОШЛИСЬ ПУТИ

Не идет у меня из ума эпизод в клубе маленького города. Я увидел афишу фильма, о котором слышал хорошие отзывы, но который пропустил, и решил его посмотреть. Был воскресный вечер, зрителей собралось много. Погас свет, началась картина – серьезная, печальная, мудрая. Но скоро оказалось: по залу проходит невидимая линия. Она делит зрителей на две части. Одни захвачены фильмом, смотрят сосредоточенно. Другим хочется веселиться, и, хотя экран не дает для этого никакого повода, они смеются в самых неподходящих местах. А третьи? Третьи боятся отстать от тех, кто смеется, показать, что их волнует фильм. И они послушно подражают тем, кто веселится.

Была в фильме такая сцена. Пассажиры поезда заподозрили, что один из едущих – преступник. Он испугался нарастающего напряжения, подозрительных взглядов и перешептывания и, когда поезд остановился на полустанке, вышел из вагона, пытаясь скрыться. Пассажиры устремились за ним в погоню. Многие из них понятия не имеют, в чем подозревают этого человека. Но ими овладевает азapт преследования. Беглец выбивается из сил, падает. Его обступает возбужденная толпа. Сейчас начнется расправа, слепой, бессмысленный самосуд.

Не стану пересказывать действия дальше. Тот, кто видел этот фильм, вероятно, его вспомнил. Недалеко от меня сидела юная пара. Я обратил на них внимание, когда они занимали места: юноша усаживал дeвyшку бережно и влюбленно. Она была хороша собой. Но когда началась картина, оказалось, что разделительная линия, которая проходила через зал, стала границей и между ними.

Юноша смотрел на экран молча, внимательно, самозабвенно, изредка поворачивая голову к спутнице, словно желая убедиться, что картина и в ее душе находит тот же отзвук. А она томилась, явно не понимая смысла происходящего, смеялась там, где смеяться было нечему. И громко расхохоталась, когда беглец споткнулся и преследователи обступили его... Ее хохочущее лицо перестало быть красивым. Спутник посмотрел на нее с испуганным недоумением.

Мне показалось: я присутствую при драматической развязке отношений. Когда кончится картина и эта пара выйдет на улицу, он уже не сможет забыть, какой она была в зале, как и над чем смеялась. Подумалось – можно было бы написать рассказ с таким сюжетом. Печальный рассказ.

А потом я спросил себя: так ли уж виновата эта дeвyшка, что не воспринимает языка искусства, в частности языка кино? Она сама не научилась, и никто не научил ее этому.

Если у человека есть желание приобщиться к искусству, важно не только настроиться перед входом в зал. Важно не «расстроиться» в зале, прошу простить невольный каламбур.

Мне пришлось беседовать с дeвyшками, работающими на фабрике-прачечной. Они собрались в красном уголке общежития после работы, а там, где они работают, жарко, душно, влажно, несмотря на современную технику. Небольшая эта аудитория – в основном приезжие из дальних мест – поразила меня своим вниманием. Все, что я говорил о возможностях знакомства с искусством в большом городе, дeвyшки слушали жадно, многое записывали. Рассказали, что неподалеку от их общежития – большой клуб. В нем показывают новые картины. И по соседству это от них, и недорого, и картины хорошие, а ходить туда дeвyшки не любят... Почему? Потому что тамошние завсегдатаи не только хохочут в неподходящих местах, но и громко комментируют то, что происходит на экране, перекрикиваются и переругиваются, грызут семечки. Дeвyшек оскорбляет и обижает вид и атмосфера этого клуба.

Они хотели бы почувствовать себя в столичном клубе, а он хуже, чем дома культуры тех поселков, откуда они приехали. Я не поленился, зашел туда. Все так и оказалось. Можно еще добавить выцветшие стенды и витрины и чудовищно грязный пол в фойе. А на стене плакат: «В человеке все должно быть прекрасно!» Он звучит насмешкой. Чтобы не твердили руководители клуба об эстетическом воспитании, какие бы отчеты ни писали, какие бы «галочки» не ставили, одно ясно: этот клуб не приобщает к искусству и культуре, а отвращает от них.

Но клуб может и сиять, и сверкать, а все-таки но его сверкающему полу ни для одного человека не проляжет путь к искусству.

Когда я вспоминаю о том, что, пожалуй, больше всего открыло мне и моим сверстникам, товарищам по школе глаза на искусство вообще, на искусство театра в частности, в памяти встает далекий год детства и скромное помещение – не то очень маленький зал, не то очень большая пустая комната в ветхом деревянном флигеле во дворе нашей школы. Здесь собирался наш драмкружок. Руководила им актриса Театра юного зрителя Наталья Михайловна Наврозова. Театр этот ставил тогда спектакль «Вольные фламaндцы» по роману Шарля де Костера «Тиль Уленшпигель». И мы тоже решили ставить «Тиля». Только другого, своего. Инсценировка, которая шла в ТЮЗе, нам не понравилась. Мы сами сочинили пьесу, точнее выработали ее в ходе долгих репетиций, придумали оформление, строили декорации, делали костюмы, изобретали реквизит. Увлекательнейшая работа занимала наше воображение много месяцев подряд. Мы рылись в книгах, без конца писали и рисовали, спорили, думали. Мы многому научились за этот год. Может быть, кто-нибудь из самых способных участников нашего кружка и посвятил бы свою жизнь театру, но этому не суждено было осуществиться. Они спустя несколько лет погибли на фронте. Кружок дал много всем нам, кто избрал в жизни другие, далекие от театра пути. Он научил понимать: искусство – это, кроме всего остального и прежде всего остального, еще и большая работа, напряженный труд, а искусство сценическое – труд коллективный, способный объединить и сплотить людей. Пока мы делали все то, что нужно было, чтобы зазвучал со сцены наш спектакль, нам приходилось много работать, нам было интересно, и мы сдружились, как никогда прежде. У нашей руководительницы, которую я вот уже сколько лет вспоминаю с благодарностью, было правило не отказывать никому, кто захотел быть в кружке, даже если покажется, что у него нет способностей. Не все будут играть главные роли, может быть, вообще не все выйдут на сцену, разве только в «массовке», но дело найдется всем...

Тому, кто приходил сюда покрасоваться, а не внести свою лепту в будущий спектакль, кто был озабочен тем, чтобы казаться, а не быть, тому приходилось либо перемениться, либо уйти из кружка.

Столько всего, подчас неожиданного, нужно было узнать и создать для нашего спектакля! Не берусь говорить сейчас, какой получился у нас спектакль, но его участников он одарил радостным и ответственным чувством сопричастности к искусству. Сделал нас не только самоотверженными самодеятельными актерами, но, что еще важнее, серьезными зрителями. Иногда если я слышу, как в театральном зале, когда занавес уже открылся, когда действие уже идет, некоторые зрители громко обмениваются мнениями, шелестят бумажками от конфет, жуют шоколад или в конце спектакля вскакивают, торопясь в гардероб, не дожидаясь последних реплик, я думаю о том, что пройди они нашу школу, это было бы для них невозможно.

А с прекрасным правилом не закрывать двери ни перед кем, кто заинтересовался работой самодеятельного коллектива, я столкнулся снова несколько лет назад. Увидел в Ялте печатную афишу народного оперного театра клуба медицинских работников. В народных драматических театрах мне случалось бывать не раз, в оперном – не приходилось. Я зашел в клуб, познакомился с многолетней историей этого коллектива, посмотрел афиши и альбомы, услышал имена его питомцев, которые вышли на профессиональную сцену, побывал на репетиции. Помещение у клуба скромное. Зала со сценой нет. Сложную массовую сцену из «Травиаты» с солистами, хором и балетом репетировали в комнате для такой сцены тесной. Репетировали долго, упopно, самоотверженно. Существует в этом театре одна традиция, напомнившая мне наш школьный драмкружок. Здесь ни перед кем не закрывают двери.

Приобщение к искусству может происходить и в просторном, специально построенном здании, и в четырех стенах, и под открытым небом. Показывают ли зрителям очередную кинокартину, ведут ли занятия драматического кружка, самодеятельного хора или кружка по изобразительному искусству – во всем этом должен и может жить живой огонь творчества. И тот, кто однажды приложит свои собственные усилия к одному из этих дел, со временем будет вознагражден.

Искусство скорее и охотнее раскрывается тому, кто сам отдает ему силы, раздумья, время, внимание.

Рано или поздно каждый может почувствовать, что он среди знакомых и друзей в неравном положении. Их, например, интересует музыка или живопись, а для него они – книги за семью печатями. Реакция на такое открытие возможна различная. У одних раздраженно-отрицательная. «Мне это неинтересно, значит, тут и интересоваться нечем. А они только делают вид, что без этого жить не могут!» А лучше отнестись к тому, что нам непонятно, по-другому.

Когда я стал студентом Института истории, философии и литературы, многое связало меня сразу с новыми товарищами. Мы серьезно занимались литературой, историей, языками. Многие из нас пробовали писать сами. Словно предчувствуя, каким недолгим будет наше студенчество, спешили успеть как можно больше. Слушали лекции не только на своих курсах, но и ходили на лекции, читавшиеся старшекурсникам. Посещали занятия по истории изобразительного искусства. Успевали на семинары молодых прозаиков и критиков. Старались не пропускать театральные премьеры и литературные вечера. Как мы все успевали, не знаю, но успевали. Меня приняли в свою среду студенты, которые были на курс старше нашего. Интереснейшая то была компания.

Я старался не отставать от нее и мне это удавалось. За одним исключением. Мои новые товарищи горячо интересовались музыкой. На наших встречах не было вина. Мы читали стихи и слушали музыку. У одного из нас была большая по тем временам редкость: радиола с устройством для переворачивания пластинок – долгоиграющих тогда еще не было,– которая позволяла прослушать целую симфонию, концерт или оперу без перерывов. И коллекция камерной, оперной и симфонической музыки.

Когда начиналась эта непременная часть нашего вечера, товарищи слушали и наслаждались, а я скучал, томился, мучился – музыки я не понимал и радости она мне не доставляла. Конечно, можно было притвориться, прикинуться, придать лицу подобающее выражение, проговорить вслед за всеми: «Прекрасно!» Но притворяться, изображать чувства, которых не испытываешь, у нас было не в обычае. Я забивался в угол и страдал, чувствуя себя выключенным из того, что так много значит для моих товарищей.

А кроме музыки дома были еще и концерты. Я шел на них вместе со всеми и среди людей, для которых это было праздником, ощущал себя отделенным от них и обделенным. Конечно, можно было просто в следующий раз не пойти – ну, не понимаю я музыки, неинтересна мне она, не изгонят же они меня за это из своей компании! Но я продолжал ходить вместе со всеми. У меня хватило ума не прикидываться понимающим, не высказываться...

Хорошо помню, как произошел перелом. Конечно, он готовился незаметно и исподволь: столько вечеров слушания музыки не прошли бесследно. Я просто еще не подозревал об этом. Зимой 1940 года был объявлен авторский вечер тогда еще молодого Д. Д. Шостаковича – первое исполнение его фортепианного квинтета. Друзья взяли билет и мне. Вручали его торжественно. Я понял: то, что предстоит – событие! Концерт состоялся в Малом зале консерватории. Сказать, что в переполненном зале была приподнятая атмосфера,– значит не сказать ничего. Было ожидание чуда. О квинтете в музыкальной Москве уже много говорили.

Мы сидели на балконе среди студентов-консерваторцев. У некоторых из них на коленях лежали развернутые партитуры – кажется, еще не отпечатанные, переписанные от руки.

Не стану утверждать, что я в тот вечер сразу и навсегда излечился от невосприимчивости к музыке. Но поворот – решительный и важный – произошел. Как я благодарен своим друзьям тех давних лет, что они не махнули на меня рукой, не исключили из слушания музыки – а ведь и исключать не нужно было, при тогдашнем юношески-ранимом самолюбии хватило бы иронической реплики, чтобы я почувствовал себя среди них, понимающих и знающих, лишним. Этого не случилось.

Прошло много лет. Уже давно серьезная музыка – для меня, необходимость, потребность, счастье.

А ведь можно было – навсегда и непоправимо – разминуться с ней. И обездолить себя,

Этого не случилось. И потому, что я не встал в позу человека, который, не понимая чего-нибудь, говорит – вслух или мысленно: – Ну и не надо! И потому, что не захотел притворяться, делая вид, что понимаю, когда еще был очень далек от этого. А больше всего – благодаря моим друзьям. Им мало было наслаждаться самим. Им хотелось и меня приобщить к своему пониманию, к своей радости. И это им удалось! Удалось вполне.

Среди многого, чем одарили меня, мои, увы, недолгие годы студенческой юности, это был один из самых больших даров.

ГОРЬКАЯ ТЕМА

Недавно мне в троллейбусе уступила место молодая женщина. Кровь ударила в лицо. Я смутился.

– Спасибо! Что вы?! Не надо! – сказал, не садясь.

А она, стоя передо мной, снова приветливо и, увы, участливо предлагала мне сесть. Потом тоже смутилась и тихо сказала:

– Извините!

Так мы и остались стоять и испытали несказанное облегчение, когда на освобожденное ею место сел другой пассажир.

– Почему ты такой мрачный? – спросили меня дома.– Ты себя плохо чувствуешь?

– Нет, неплохо,– ответил я. А мог бы сказать: – Я себя чувствую отвратительно!

Позади был целый день работы в библиотеке, увлеченной и, как мне казалось, успешной. Настроение – оно у меня определяется тем, как шла работа,– было хорошим. Но в него ворвалось напоминание о возрасте.

Долго я был среди окружающих самым младшим. Самым младшим в классе. Самым младшим на курсе в институте и в студенческой компании. Самым молодым преподавателем на кафедре. Потом самым молодым заведующим отделом в редакции. И даже, когда «Скорая помощь» доставила меня в больницу и врач сказал: – Рановато это с вами! – я, тридцатипятилетний, оказался самым младшим в огромной – человек на пятнадцать – палате.

А потом однажды меня пригласили на юбилейный вечер литературной студии Дома пионеров, в которой я занимался школьником. Было это в конце шестидесятых годов. Студия отмечала тридцатилетие. Руководительница, предоставляя мне слово, сказала торжественно:

– Выступает старейший питомец студии!

Я улыбнулся – было мне тогда сорок пять. Старейшим себя не ощущал. Мне казалось – жизнь началась недавно и все впереди. Ведь мне было всего двадцать три года, когда кончилась война и я вернулся с фронта. И тогда, когда начал работать в газете, мне по-прежнему казалось: все еще впереди.

Возраст напоминал о себе не изменениями в здоровье, хотя госпитали и больницы рано ворвались в мою жизнь – но с кем в нашем поколении было иначе?

Возраст напоминал о себе по-другому. Перечитывая любимые книги, вначале замечал, что сравнялся годами с их героями, потом обогнал их. Потом я стал старше, чем был мой отец, который погиб на фронте, когда ему был сорок один год. Старше, чем мама, которая умерла, когда ей было сорок шесть...

В юности я прочитал в книге В. Вересаева размышления о старости. Вересаев, а было ему тогда, когда он писал их, шестьдесят лет, рассуждал, что старость приносит человеку не только неизбежные тяготы, но, если он мудро относится к ней, и радости, неведомые другим возрастам. Его мысли показались мне примечательными. Я их выписал в тетрадь. Но и читая, и выписывая эти прочувствованные, выстраданные строки, умом понимая, что в них много мудрого, воспринимал их, как нечто, меня не касавшееся. Я ни на миг не мог представить себе самого себя в возрасте В. В. Вересаева и тех людей, о которых он писал. Недавно перечитал эти страницы В. Вересаева. Теперь его рассуждения о старости касались меня напоминанием о том, что придвинулось ко мне на расстояние более близкое, чем отодвинулась от меня моя уже далекая молодость. Но странное дело, я перечитал эти страницы как нечто ко мне отношения не имеющее.

Продиктованный самыми лучшими побуждениями поступок милой молодой женщины стал убедительным напоминанием: старость пришла.

Проблема «Быть или казаться?» особенно остро встает перед нами в молодости и особенно трудно ее решить в молодые годы. Но оказывается, ее продолжаешь решать и тогда, когда уже давно не молод.

Какого бы возраста человек не достиг, ему полезно помнить: у каждого возраста – и у того, который он уже миновал, и у того, к которому он принадлежит, и у того, к которому он приближается,– свои особенности, свои радости, проблемы, свои боли и права. Когда старые люди раздражаются на молодых и осуждают их всех скопом, это огорчительно, даже если происходит с позиций достойно прожитой жизни, умудренности, опыта и знаний. Не менее огорчительно, когда молодые с позиций своего здоровья, подвижности, готовности к новому, раздражаются на стариков. Все мы были когда-то молоды и все мы когда-нибудь состаримся. Ни гордиться этим, ни раздражаться не приходится. Понимание этого дано не всем нам. А это – источник многих, часто драматических недоразумений.

Несколько лет назад я видел спектакль. Он был поставлен по талантливой пьесе. Запомнились меткие наблюдения, точные приметы времени, живой диалог. Однако при некотором размышлении замечалась одна особенность пьесы и спектакля.

В центре действия пьесы был человек лет сорока – сорока пяти, ровесник автора. Центральный персонаж автор наделил хаpaктером мужественным, крупным, знающим и жизнь и цену себе в этой жизни. Молодые люди, его окружавшие, ни в чем не могли с ним потягаться: они суетились, не слишком удачно острили, не очень убедительно рассуждали. И даже, когда нужно было проявить не бог весть какую смелость и силу, чтобы обуздать буяна, они оказывались более робкими и более слабыми, чем тот, кто был много старше их. Словом, во всем проигрывали по сравнению с ним. Самая привлекательная молодая женщина безоговорочно отдавала предпочтение старшему. Сомнений, что такая ситуация в принципе возможна, нет. Бескорыстность ее чувства тоже не вызывала сомнений. Ее избранник не был преуспевающим человеком. Благополучия и даже простого комфорта он ей не сулил. Героиня полюбила его за человеческие достоинства и готова была последовать за ним на край света, где он занимался своим скромным, суровым и нужным делом.

Для полной убедительности пьесе и спектаклю недоставало малости – справедливого отношения автора к действующим лицам разных возрастов. Все симпатии, все выигрышные положения, все яркие краски он отдал своему сверстнику. Молодые люди, с которыми тот вступал в невольное состязание, были с самого начала обречены на поражение. Автор словно забыл, что он сам сравнительно недавно был молод и не согласился бы тогда, что молодость бледна, неумна, неинтересна. Хорошо чувствуя силу зрелости, обаяние опыта и уверенности, он забыл или не хотел вспоминать обаяния молодости, неопытности, непосредственности.

Психологический поединок на сцене не был поединком равных – это было состязание живого человека с тенями. И в этом состязании автор подыгрывал и подсуживал герою – своему сверстнику. По-человечески это понятно: ему хотелось, чтобы его герой, а в лице героя – поколение, к которому принадлежал автор, было награждено за свою нелегкую жизнь любовью прекрасной женщины. И он, движимый этим чувством, обделил и обезоружил его возможных соперников. Конфликт обмелен, победа досталась легко и не по справедливости. Были принесены в жертву жизненная правда и художественная объективность, от которых не отступает настоящее искусство.

Размышляя об этом, я с внутренним смущением вспоминал: а ведь и у меня есть повесть, в которой я тоже подыгрывал главному герою, своему сверстнику, которому, как и мне, когда я писал повесть, было лет тридцать пять, сделав его значительнее и интереснее сверстника молодой героини. Не так-то просто усвоить объективный подход к возрасту – и своему, и окружающих.

Большие писатели этой способностью обладали. Замечательный пример – повесть Чехова «Скучная история. Из записок старого человека». Чехов написал ее, когда ему было двадцать восемь лет. По нынешним понятиям молодой человек! Главному герою повести – известному медику, профессору Николаю Степановичу – шестьдесят два года: он на тридцать три года старше того, кто создал его образ.

Как ясно, полно, объективно представляет себе молодой Чехов старого человека, как естественно перевоплощается в него! Тут все верно и точно, воспоминания о безвозвратно ушедшей молодости и об ушедших в небытие друзьях; недомогания; мучения стариковской бессонницы; горечь отчуждения, возникшего между ним и женой; обиды – справедливые и несправедливые на детей – сына и дочь, которые не понимают отцовских забот, тревог, непосильности бремени; мудрое понимание, что нельзя таить злого чувства против члeнов семьи – обыкновенных людей, только за то, что они, увы, не герои; сохранившийся и с годами обострившийся интерес к людям, особенно к молодежи, к ученикам; превозмогающая годы и слабости любовь к своему делу, к науке, к факультету, к университету; высокий душевный подъем, когда он делает то, для чего создан, к чему призван,– читает лекцию, когда испытывает прилив вдохновения. Но сил уже нет, даже на ногах выстоять всю лекцию трудно, а читать сидя не позволяет привычка.

«Мои совесть и ум говорят мне,– думает герой повести,– что самое лучшее, что я мог бы теперь сделать – это прочесть мальчикам (удивительно точно звучит тут слово: «мальчики».– С. Л.) прощальную лекцию, сказать им последнее слово... и уступить свое место человеку, который моложе и сильнее меня. Но пусть судит меня бог, у меня не хватает мужества поступить по совести».

Все в повести обостряется тем, что Николай Степанович не просто старый человек. Он медик. И знает – его недомогания не просто следствие возраста, они признаки неизлечимой болезни.

«Мне отлично известно, что проживу я еще не больше полугода...» Но он – и это тоже правдиво, ибо свойственно людям, прожившим деятельную жизнь,– не желает думать о cмepти, не цепляется за мысль о жизни в ином мире. Он остается и перед лицом близкой cмepти верным себе, своим убеждениям: «Как 20–30 лет назад, так и теперь перед cмepтью меня интересует одна только наука. Испуская последний вздох, я все-таки буду верить, что наука – самое важное, самое прекрасное и нужное в жизни человека, что она всегда была и будет высшим проявлением любви и что только ею одною человек победит природу и себя». Нам нетрудно сказать, что никогда всех проблем человека и человечества наука сама по себе не решит. Но не лучше ли восхититься верой старого человека в то, чему он отдал всю свою жизнь!

Произнеся эти прекрасные и неожиданные для него, чуждого патетике, патетические слова, он скромно и строго оговаривается: «Вера эта, быть может, наивна и несправедлива в своем основании, но я не виноват, что верю так, а не иначе; победить же в себе этой веры я не могу».

Читаем исповедь старого, усталого, много потрудившегося, достойного человека и не задумываемся о том, как мог двадцативосьмилетний писатель так перешагнуть возрастной барьер, а верим в реальность созданного им человека – и тогда, когда он по-стариковски слаб и несправедлив, и тогда, когда он по-стариковски мудр.

Есть у Чехова другие старики, не умеющие мудро встретить старость, достойно доживать свои годы, но и они написаны с пониманием того, почему они такие.

В великой литературе немало подобных примеров. Один из самых поучительных – роман немецкого писателя Томаса Манна «Будденброки». Томас Манн закончил роман, когда ему было двадцать пять лет. В этой книге выведено несколько поколений – прадеды, деды, отцы, сыновья, внуки, правнуки. И каждое поколение показано с пониманием его особенностей, привычек, надежд, волнений, тревог, разочарований. Кажется, что писатель к двадцати пяти годам прожил несколько жизней, ощутил все, что дано ощутить человеку в детстве, в юности, в зрелости, в старости.

Нельзя, конечно, требовать, чтобы каждый человек был наделен таким сильным воображением и таким даром психологического прозрения, чтобы мысленно выходить за пределы своего возраста. Но хотя бы малой частицы такого понимания можно пожелать каждому, сознательно относящемуся к окружающим. Прежде всего – к самому себе. Это избавит от многих недоразумений и сделает собственную жизнь богаче и полнее, позволит жить интересами не только своего возраста и поколения, но и тех, кто моложе, и тех, кто старше.

Умеем ли мы поглядеть на себя со стороны? Трезво и вовремя увидеть, каким я кажусь себе и каким представляюсь окружающим.

Людям, которые прожили большую жизнь, накопили опыт и знания, свойственно желание передать это богатство; помочь, научить, объяснить, подсказать. Оно часто приносит прекрасные плоды. Но нередко благие желания оборачиваются не так, как хотелось бы.

Вам не случалось иногда с огорчением замечать, что общение с собеседником, который старше вас, с которым вас долго связывали добрые отношения, стало затруднительным? Прежде вы стремились к нему, теперь начинаете его избегать. Почему? Нередко это происходит тогда, когда ваш диалог постепенно переходит в монолог. Вашему знакомому, еще недавно умевшему говорить не только о том, что кажется важным ему, но и слушать вас, ваши мысли перестали быть интересны. Он слушает нетерпеливо, перебивает на полуслове. Еще не уяснив вашу точку зрения, спешит высказать свою и делает это самоуверенно.

Мы любим учиться, но не любим, чтобы нас поучали. Охотно участвуя в диалоге, не очень-то хотим выслушивать монологи. В душе возникает неосознанный, потом отчетливый протест. Даже верные суждения, разумные советы знакомого и друга вызывают желание возразить.

Вначале с досадой, а потом с обидой замечаем мы такие изменения в собеседнике. Но всегда ли мы видим их в себе? Вовремя обнаружить их, постараться победить их трудно, но очень важно. Прекрасно, когда человеку есть о чем рассказать. Еще лучше, когда он умеет не только говорить, но и слушать. Не только учить, но и учиться.

Быть или казаться? Явно или неявно этот вопрос возникает и тогда, когда нам кажется, что мы его давно решили, определили стиль и манеру своего поведения, ведем себя естественно и просто. Но не случалось ли вам замечать, как иногда меняются немолодые люди, попав в общество, которое много моложе их. Один ведет себя сообразно своим годам и привычкам. Другой подлаживается под несвойственный ему тон, подражает не присущим ему манерам, становится не по годам бойким, развязным, торопливо подхватывает модные словечки, играет роль свойского парня. Суетится. Иногда замечает в глазах молодых искру иронии, а иногда, что еще хуже, не замечает ее. Кажется себе душой общества, рискуя стать его посмешищем.

Согласно вековым традициям русского языка, взрослого человека принято называть по имени-отчеству. Граница этого обращения на нашей памяти сильно изменилась. Сейчас нередкость, когда тридцатипятилетнего, даже сорокалетнего человека называют, да и он сам называет себя «Володей» и «Вовой», «Колей», «Эдиком», «Стасиком», «Жоржиком». Мне всегда это казалось странным, хотя, по-видимому, это изменение в языковых обычаях и возражать против него бессмысленно. Однако немолодой человек, который, попав в молодое общество, когда ему представляются «Феди», «Левы», «Васи», «Пети», отвечает не «Федор Константинович» или «Геннадий Николаевич», а «Федя» или «Гена» – смешон, как всякая попытка казаться не тем, что ты есть. Тем более, что в обиходе порой обращение без отчества, а по имени, тем более уменьшительному, сохраняется нередко на всю жизнь за теми, кого не принимают всерьез, не уважают, кто до седых волос пребывает в недорослях.

Мне случается часто видеть эту женщину. Впрочем, к ней больше подходит слово – дама. Вероятно, она когда-то была недурна собой. Возможно и сейчас выглядела бы неплохо, если бы понимала, что, увы, давно, уже очень давно, немолода и что одеваться ей следовало бы соответственно возрасту. А она в свои годы все поспешает за модой, да еще в ее наиболее экстравагантных вариантах. То появлялась в мини-юбках, то в узких черных кожаных штанах с бахромой, как в ковбойском фильме из жизни Дикого Запада, то в платьице романтического стиля с воланчиками, рюшками, оборочками. Вид пугающе-гротескный. Невольно отводишь глаза.

Не ощущать собственного возраста, прибегать к ухищрениям, чтобы казаться моложе, занятие бессмысленное – все равно, что бегом догонять поезд, который ушел. Недаром образ молодящегося старика – один из самых устойчивых типов в мировой комедии. Однако если дама, о которой шла речь, превращает себя в пугало, если почтенный седовласый человек вдруг появляется с волосами цвета вороного крыла,– это их личное дело.

Но бывает, что утрата ощущения собственного возраста перестает быть личным делом. Каково смотреть на пожилую актрису, которая силится сыграть Офелию, на актера, которому давно играть бы Фамусова, а он выходит на сцену в образе Чацкого? А ведь мы еще хорошо помним такие тягостные премьеры. Сейчас они, к счастью, редкость.

Особое уважение вызывают мудрость и мужество того, кто вовремя подводит черту под определенным этапом своей жизни и творчества. Это относится не только к людям искусства. Я знаю женщину-хирурга, которая много лет делала сложные операции, требовавшие от нее не только мастерства и знаний, но и большой затраты физических сил. В городе, где она работала, и в области у нее был заслуженный авторитет ведущего хирурга. Наступил день, когда она почувствовала, что больше не может оперировать так, как оперировала. Этого еще не замечали коллеги. Первые тревожные признаки она заметила сама. Ее уговаривали остаться. Она была непреклонна. Изменила профиль своей работы в медицине. Ушла, оставив выросших под ее руководством учеников и помощников, и добрую, ничем не омраченную память. Ей нелегко дался этот шаг. Новое начало было трудным. Но она считала: этот шаг лучше сделать раньше, чем позже. Сделать его, пока он доброволен, а не вынужден. Среди многих смелых и благородных поступков в ее жизни этот был, быть может, самым смелым и самым благородным.

Над этой главой стоят заглавием слова: «Горькая тема». Что и говорить, тема действительно горькая. Но мне не хочется кончать ее горькой нотой. Каждому, наверное, приходилось видеть фотографии Л. Н. Толстого, который в преклонном возрасте не чурается никаких физических нагрузок, никакой физической работы.

Известны фотографии И. П. Павлова за игрой в городки. Число примеров можно увеличить. Их множество в разных публикациях о том, как замедлить старение.

Понимая всю важность таких примеров, мне хочется сказать еще об одном – на мой взгляд, самом важном. Физические упражнения были для великих стариков не самоцелью, а средством, чтобы сохранить бодрость для главного дела своей жизни. Оно, и прежде всего оно, неустанный труд во имя этого дела – заполнял их время и помыслы, продлевая их жизнь.

На многих языках в разных вариантах есть пословица «Бездействуя, ржавею!»

Казаться в старости молодым невозможно. Но оставаться молодым душой, не ржаветь, возможно. Трудно, но возможно. Для этого нужно не казаться. Быть. Быть деятельным!

МОЖНО ЛИ РАЗДВИНУТЬ ГРАНИЦЫ БЫТИЯ? ДНЕВНИК С ОТСТУПЛЕНИЯМИ

Давно собираю материал для исторической повести. Ее герой, испанский революционер дон Хуан ван Гален, в 1819–1821 годах побывал в России.

У каждого сочинения на историческую тему свои трудности. Задумав одно, узнаешь, сколь скудны документальные свидетельства: задумав другое, пугаешься обилия источников. Каждая новая тема ставит автора перед особенными трудностями, порой личными и психологическими. Мои предшествующие работы были связаны с Францией и Нидерландами XVI века. Чтобы написать о Хуане ван Галене, мне надобно из XVI века мысленно перенестись в последнее десятилетие XVIИ и первую половину XIX века, из Франции и Нидерландов в Испанию, Англию, Россию, Бельгию, на Кубу и в США. Таковы географический фон и хронологические рамки жизни ван Галена. Coблaзн описать все его драматические скитания велик. Но если для необычайно интересного, но короткого этапа его жизни – русского – доступные источники почти неисчерпаемы, то для куда более длительных – испанского, бельгийского, кубинского – собрать документальный материал труднее.

Какие этапы стрaнcтвий моего героя я представляю себе образно?

Москва – мой родной город. В некоторых других городах, связанных с моим героем, наших и зарубежных, я бывал и представляю их себе зрительно. Разумеется, с разной степенью отчетливости.

Испанский пейзаж возникает передо мной неожиданно зримо. Это еще каким образом? Подумалось было, что по «Письмам из Испании» Чапека. Проверил себя – нет, видимо, не оттуда. Некоторых подробностей, которые я вижу, у Чапека нет. Что за наваждение?

Стал вспоминать – вспомнил. Много лет назад переводили мы с коллегами географическое описание Испании: справочник для гитлеровской военной авиации со множеством фотографий, были в том справочнике карты. Не простые, стереоскопические. Если посмотреть на такую карту сквозь очки с одним красным, другим синим стеклом, на плоском листе бумаги появляется объемное изображение. Так выглядит земля, когда смотришь на нее из не слишком высоко летящего самолета. По таким картам готовились к боевым вылетам фашистские самолеты, бомбившие Мадрид и уничтожившие Гернику. От педантизма, с которым был составлен и напечатан этот «путеводитель», холодела душа. Но над его текстом пришлось столько покорпеть, столько вглядываться в изображения испанских городов, снятых с земли и воздуха, что, когда я читал испанские главы в мемуарам ван Галена, все давние и, как я думал, забытые зрительные образы словно очнулись ото сна в памяти и ожили.

Но не только благодаря этой случайности я могу вообразить, что видел мой герой, например, тогда, когда, загоняя лошадей, спешил из Мадрида к границе...

В памяти как живая реальность – живут испанские ландшафты, созданные гениальным пером Сервантеса, страницы прекрасного романа Бруно Франка «Сервантес», испанских очерков И. Эренбурга, «Испанского дневника» Михаила Кольцова, «Гойи» Фейхтвангера и, что еще важнее, картины и офорты самого Гойи. Они запечатлели в памяти Испанию именно того времени, когда существовал мой герой. Живут Книги: «По ком звонит колокол» Хемингуэя, и стихи Гарсия Лорки, и прекрасная книга о Лорке Л. Осповата. Словом, для «зрительного ряда» (как говорят в кино) испанской части повести есть, пожалуй, на что опереться.

Случилось мне однажды говорить с известным индийским литератором. Не берусь сейчас точно сказать, какую религию он исповедовал, но помню его рассуждения о жизнях, которыми Живет бесcмepтная человеческая душа, вновь и вновь воплощаясь в другом существе. Заметив, видно, как удивленно я его слушаю, он спросил:

– А вы? Неужели вы не верите в перевоплощения человеческой души?

– Отчего же,– ответил я,– разумеется, верю. Верю, например, что человек может существовать в сегодняшней Москве, на Цветном бульваре в доме № 30, где помещается редакция «Литературной газеты», в которой мы разговариваем с вами, и представлять себе самого себя, скажем, в лондонском театре «Глобус», в толпе зрителей, в день первого представления пьесы Шекспира «Юлий Цезарь». Или на острове Корфу в Эгeйском море, где посреди прекрасного парка «Ахилейон» полускрыт в листве изваянный из мрамора скорбный Гeйне. Или на почтовом тpaкте между Петербургом и Москвой в кибитке с парой не слишком резвых лошадей...

Собеседник перебил меня. Учтиво, но решительно.

– Если я вас верно понял,– сказал он,– вы считаете, что человек может находиться в этом кабинете и силой своего воображения перенестись, например, в Лондон времен Шекспира. Но это не ответ на мой вопрос. Это всего лишь метафора...

– Вы меня поняли верно. Но, по-моему, все учение о перевоплощении душ – тоже всего лишь гигантская поэтическая метафора!

– Отнюдь! То, о чем я говорил, существует для меня не как метафора, а как реальность... Конкретная реальность... Пpaктическая данность...

Мой собеседник проговорил эти слова подчеркнуто, мысль свою выразил несколькими синонимами, чтобы не оставалось никаких сомнений. И все так же учтиво, но все же с металлом в голосе продолжил:

– Я твердо знаю, что когда-то уже жил и когда-нибудь буду жить снова.

«Переселение душ – конкретная реальность, пpaктическая данность – вот это оксюморон! – подумал я.– Какой пример пропадает! Это не «красные чернила», которые набили оскомину еще тогда, когда я был студентом».

Итак, моему собеседнику казалось, что, говоря о силе воображения, я уклонился от серьезного ответа. А я отвечал ему серьезно.

Я не верил и не верю, что человек действительно может прожить несколько жизней, обретая в каждой из них новое земное воплощение своей бесcмepтной души. Но убежден, что мысль и воображение человека могут далеко раздвинуть границы его бытия и дать ему прожить и прочувствовать не только одну свою жизнь, но многие жизни людей иных десятилетий и веков. Книги, которые мы читаем, наше воображение, ими разбуженное,– подлинная и единственная машина времени.

«Всего лишь метафора!» – ответил тогда мой собеседник. Метафора? А вот насчет «всего лишь» готов был поспорить тогда, готов и сейчас... Убежден: живое чувство истории – не только поэтический образ. Оно имеет для человека огромное нравственное значение...

Но вернусь к прерванному.

Когда большая часть материала для повести о Хуане ван Галене была собрана, и я начал ее писать, стало ясно, что русские, испанские и лондонские эпизоды жизни моего героя должны быть различны. Русскую часть путешествия ван Галена мне надо представить себе до последних мелочей. Но все они войдут в повесть, но сам-то я должен знать, по какому почтовому тpaкту ехал ван Гален, скажем, из Саранска в Пензу, в каком экипаже, с кем мог встретиться в дороге, как изъяснялся на почтовых станциях, не зная русского языка.

Вот почему несколько месяцев я провел в поездках по маршруту моего героя: Москва – Горький (Нижний Новгород), Саранск – Пенза – Воронеж – Ставрополь, а потом Ленинград – петербургские пути моего героя.

И, оглядываясь на минувшие долгие месяцы в пути, думал вот о чем.

Кем бы из исторических личностей, писателей или художников ни приходилось мне заниматься ранее – Бруно, Галилеем, Рамусом, Брейгелем, де Костером, Гeйне, Барлахом, Кампанеллой – их судьбы резко, часто трагически резко, сталкивались с религией. Не миновал этого и герой моей будущей повести.

Не во времена" средневековья, а в 1819 году попал дон Хуан в застенки испанской инквизиции. Его обвиняли по многим пунктам. Среди них были и «преступления против веры». Его допрашивали и пытали по правилам и методам, разработанным еще великим инквизитором Торквемадой. Страницы мемуаров ван Галена, посвященные этому эпизоду его жизни, говорят не только о том, как он нравственно и физически страдал, но и том, как он был изумлен. Не знал, не предполагал, не верил, что в 1819 году возможно такое!

Примечательно, что Гойя – его современник – хотя сам, к счастью, на себе пыток не испытал, но представлял их себе так отчетливо н явственно, словно его самого терзали на дыбе и душили гароттой.

Истинный художник живет не только своей собственной жизнью. Он способен вообразить и воплотить все чувства, испытанные другими людьми – современниками и предшественниками, чужие надежды, чужие мечты, чужие радости, сильнее и острее всего – чужую боль. Для настоящего художника она не чужая – своя.

Раздумывая над превратностями судьбы ван Галена, я снова вошел в круг проблем веры и свободомыслия. Принялся писать статью на эту тему.

Но статья не получилась. Не хватало вспышки, которая осветила бы весь собранный материал. А тут пришлось прервать работу.

Меня пригласили в ГДР. Мне особенно памятна беседа с молоденькой берлинской студенткой. Беседа эта и стала той искрой, которой не хватало, чтобы приняться за статью.

...Молодая, нервная, остроглазая. Живое умное лицо.

Говорит: Завидую тому, что благодаря вашей профессии вы вступаете в контакты с разными людьми. Установить контакт, уметь задать вопрос, создать в разговоре обстановку доверия – все это важно и для моей специальности.

Спрашиваю: Вы социолог?

Отвечает: Нет, теолог. Учусь на теологическом факультете университета.

В ГДР некоторые молодые люди поступают на теологические факультеты университетов, чтобы изучить древнегреческий, латынь, древнееврейский, словом, получить солидную подготовку по классической философии.

Спрашиваю: Интересуетесь древней историей и языками?

Отвечает: Специально – нет. Собираюсь стать священником.

Я – растерянно: То есть как – священником? Вы – женщина?

Снисходительно улыбаясь, отвечает: В протестантской церкви с недавнего времени допущены женщины-священнослужители.

Говорю: Откровенность за откровенность. Вы – будущий священник, я – убежденный атеист.

Рассмеялась: Меня это ничуть не смущает. Вы – убежденный атеист, а я убеждена: абсолютный атеизм – нонсенс.

Говорю: Ого! И вы это беретесь доказать?

Отвечает: Если наш разговор будет долгим, вы сами себе это докажете!

...Пересказываю ей одну из многих радиопроповедей, которые в Берлине слушал по утрам. Выбираю самую хаpaктерную.

Как такая проповедь строится? Звучит прекрасная органная музыка Д. Буксхехуде, Г. Ф. Генделя, И. С. Баха или кого-нибудь из более поздних композиторов-органистов. Этой музыке внемлет и слух верующего, и слух неверующего. Потом раздается голос хорошо поставленный, обаятельный. Для начала он облекает в поэтическую форму очевидные житейские истины. Проповедник рисует картину осеннего увядания природы. Листья пожелтели и падают. Короче день, все меньше греет солнце. Становится холоднее. Надвигается зима. Мы живем в предчувствии зимы, отвратить ее ничто не может. Поэтическая картина природы незаметно переходит в религиозное поучение. Когда мы испытываем грусть, которую в душе каждого человека вызывает осень, говорит проповедник, мы понимаем: весной природа снова оживет, листья снова зазеленеют, и солнце будет нас снова греть. Однако в твоей Жизни, человек, весеннего возрождения не произойдет. Старость твоя неотвратима. Неотвратимы зима и холод cмepти. Но, подобно листу, который снова разворачивается весной, подобно зерну, падающему в землю, и ты можешь лечь в землю не умереть, а воскреснуть. Воскреснуть в боге, в религии, в вере, во Христе. Вот твое бесcмepтие, человек...

Обычная утренняя проповедь! Берутся привычные образы поэзии, се общие места – да, я умру, но я смешаюсь с родной почвой, я прорасту стeблем, буду жить в шорохе листвы – и переосмысливаются в религиозном плане. Иной раз достаточно тонко.

Католическая ли это проповедь, протестантская ли – она обязательно взывает к страху cмepти и утешает иллюзией бесcмepтия в боге.

Говорю: По-моему, современные проповеди ясно свидетельствуют: религия по-прежнему держится на страхе человека перед cмepтью. Извините за прямоту, но страх этот используется и как крючок, и как наживка.

Вспыхивает: А чего вы хотите от проповеди по радио, рассчитанной на пятнадцать минут?! Конечно, они говорят бaнaльные вещи. Конечно, они говорят языком штампов! У религии есть своп штампы. Будто их нет у литературы! Однако мы, молодые теологи, считаем, что подобное заигрывание со страхом cмepти – недостойный прием. Но кат; вы, убежденный атеист, понимаете бесcмepтие?

Говорю: Живое чувство истории, мысль о том, что не мной все началось, не мной кончится, чувство сопричастности к прошлому и будущему родной страны и человечества, ответственность перед теми, кто жил до меня, и теми, кто будет жить после, заменяет мне, атеисту, иллюзорное представление о личном бесcмepтии, о бесcмepтии в боге, которое дает верующему человеку религия...

Разговор шел после напряженного дня. И я от усталости сделал языковую ошибку, употребил для понятия «заменяет» немецкое слово «ersetzen». А оно имеет не только нейтральную окраску, но и эмоциональную «быть заменителем», быть «эрзацем»! Слово, которое из немецкого вошло, кажется, во все европейские языки с негативным значением.

Молодая теологиня – опытный полемист. Немедленно ухватилась за мой промах:

– Вот и договорились! Сами видите, вам, атеисту, нужен эрзац!

И – фейерверк софизмов, которые доказывают, что атеист и атеизм нуждаются в эрзацах религии.

Отвечаю: Если мы перейдем на софизмы и вообще будем ловить друг друга на слове, вы облегчите мне спор. На каждый ваш софизм я тоже отвечу софизмом. Хотите, двумя или тремя? И тоже буду ловить вас на слове.

Снова вспыхнув: Вы правы! Извините. Увлеклась. Хотелось показать вам, что умею пользоваться софизмами. Но софизмами я ничего не добьюсь.

Помолчала, Потом с вызовом: Как и вы, кстати сказать.

Отвечаю: Ну, конечно. Ни софизмами, ни серьезными доводами я за один вечер ваших религиозных убеждений поколeбaть не сумею. Как и вы моих атеистических.

Тут во мне бывший педагог потеснил литератора, и я сказал, удивляясь собственному наставительному голосу:

– Спор между атеизмом и религией – это в конечном счете спор между двумя основными философскими системами – материализмом и идеализмом. А он, как известно, одними словесными аргументами не решается.

Дeвyшка спокойно ответила:

– Это я знаю. Нам ведь читают курс марксизма-ленинизма.

– Вот и хорошо! Расскажите-ка лучше: что такое ваш теологический факультет. Она рассказывала, я слушал...

Вспоминая этот долгий разговор, отчетливо слышу ее интонацию.

По возрасту она могла бы быть моей дочерью. Говорила вежливо, но задиристо. Интонация чуть снисходительная, очень самоуверенная. Точно такая, с какой несколько лет назад в редакции газеты говорил со мной молодой физик, самим тоном показывая, что ему, представителю точных наук, ведомы такие истины обо всех проблемах бытия, какие мне, гуманитарию, понять не дано. Любопытное совпадение... Отчасти, вероятно, возрастное.

Хорошо бы разыскать сейчас этого молодого физика и рассказать ему, что его интонацию – чуть снисходительную, очень самоуверенную – я неожиданно услышал в голосе молодой берлинской студентки теологического факультета – интонацию жреца, который говорит с профаном. У будущей священнослужительницы это профессиональное. Но у физика? А ведь звучит этот тон не только у него. У некоторых его собратьев. И не столь уж юных. Впрочем, чем крупнее ученый, тем менее свойствен ему такой тон.

Записывая в Берлине разговор с теологиней, я подумал, что жреческого в ее голосе было все же меньше, чем в голосе юного московского физика. Только ли потому, что она лучше воспитана? Не думаю.

Высокий общественный престиж профессии физиков, созданный по причинам, которые не требуют специальных объяснений, породил у некоторых представителей точных наук (не самых умных, позволил бы я себе сказать, если бы в наше время кощунственно не звучало само предположение, что и в ряды физиков могут затесаться и в этих рядах преуспевать не очень умные люди) жреческое самодовольство. Несколько лет назад настоятельно предостерегал против него физик – тогда профессор, ныне члeн-корреспондент Академии наук Е. Л. Фейнберг.

«Наука,– писал он (автор имел в виду точные науки.– С. Л.),– действительно покоряет... стройностью, логичностью, последовательностью, и это огромная сила. Между тем у своего удовлетворенного приверженца она этим может породить эстетическое и – шире – душевное невежество. Такое невежество не вызовет у него никаких сомнений в своей человеческой полноценности, хотя, по существу, человек в нем будет потерян. Однако в самодовольстве ученого одичания (подчеркнуто мной.– С. Л.) он сам этого и не заметит».

Недавно жреческое самодовольство некоторых представителей точных наук, точнее людей со званиями, говорящими об их причастности к точным наукам, обрело особую форму. Пользуясь ультрановой научной терминологией, перед которой околонаучные и окололитературные круги испытывают такой же трепет, какой замоскворецкая купчиха из пьесы Островского испытывала перед словом «жупел», они стали вещать о явлениях сверхъестественных, как о вполне возможных.

Не могу забыть чувство стыда, когда со сцепы одного из клубов творческой интеллигенции некий кандидат наук демонстрировал кинокадры, якобы запечатлевшие подобные явления. В некоторых кадрах угадывалась легко доступная для кино инсценировка, в других – нарушение требуемой чистоты опыта, третьи повторяли те «чудеса», которые вместе с разоблачением сложной аппаратуры, необходимой для их демонстрации, были еще в конце прошлого века описаны и разоблачены в прекрасной работе А. Леманна «Иллюстрированная история суеверий и волшебства от древности до наших дней».

«Наука умеет много гитик», так звучала формула старинного карточного фокуса. «Как знать, может, и в самом деле все эти «гитики» возможны? – читалось в восторженных взглядах части аудитории.– Генетику и кибернетику тоже когда-то объявляли лженауками!» Это рассуждение строится по типу знаменитого софизма: «Птицы – двуноги, человек – двуног, следовательно, человек – птица». И столь же легко опровергается!

Странным образом некоторые разделы точных наук, точнее, некоторые люди, работающие в этих областях науки и главным образом около них, то и дело переходят из области знания в область веры.

Одна молодая писательница (она много и смело пишет по самым разным вопросам самых разных искусств и наук) горячо поддерживала в своих статьях новую теорию времени, которую выдвинул один астроном. Теория эта представляется спopной его собратьям. Я, разумеется, не берусь высказывать своего суждения об этой теории – нет у меня необходимой подготовки. Но когда мой коллега, литератор с серьезным естественно-научным образованием, выдвинул в споре с этой писательницей аргументы против полюбившейся ей теории, которые можно найти в современных трудах, основополагающих в этой области, она не приняла спора.

– Мне нет дела до ваших доводов! – пылко воскликнула она.– Я в эту теорию верю.

Не хватало только, чтобы она произнесла свое «верю» по латыни «Credo» и дополнила его, это слово, другими: «Credo, quia absurdum est» – «верю, потому что нелепо», чтобы окончательно доказать, что покинула область астрономии и перешла в область теологии...

Любопытно, что современные теологические журналы как протестантские, так и католические, когда они касаются космогонии, физики, давно не отваживаются писать об отступлениях от фундаментальных законов природы.

Астрономическая комиссия Ватикана уже во времена Галилея подтвердила его наблюдения. Другое дело, что это его не спасло. Современные астрономы Ватикана на неопровержимые данные науки не покушаются. Они действуют в строгом соответствии с известной речью папы Пия XИ о точных науках, где он отдавал богу – богово, кесарю – кесарево, то есть проводил строгую границу между точными науками, данные которых религия больше не оспаривает, и истиной «божественного откровения», которую-де не могут подорвать никакие данные точных наук.

Мы же парадоксальным образом сталкиваемся сейчас с тем, что некоторые (подчеркиваю, некоторые, отдельные, готов даже добавить нетипичные) представители точных наук, не удовлетворяясь той «стройностью, логичностью, последовательностью», о которой писал уже в процитированной статье Е. Л. Фейнберг, вместо того чтобы дополнить свое представление о мире данными наук гуманитарных и опытом, который содержит искусство, тянутся к ясновидению, метампсихозу и прочая, и прочая...

До войны студентом ИФЛИ имени Чернышевского слушал я лекции по основам диалектического и исторического материализма у профессора Д. А. Кутасова. Курс этот включал в себя несколько лекций по научному атеизму. Строились они на обзоре основных «доказательств бытия божия» и способах их опровержения.

Читал профессор Кутасов эти лекции с блеском. Задачу свою он не облегчал, не довольствовался тем, что опровергал наиболее простые «доказательства» бытия божьего. Нет, он знакомил пас и с наиболее современными, выстраивал всю систему изощренных доводов и тут же разрушал ее. Мы увлеченно следили за воображаемым диспутом, как-то не замечая, что это бой с тенью. Можно сколько угодно раз нокаутировать в поединке воображаемого противника, но от подобной тренировки до настоящего боя – дистанция огромного размера!

Началась война. В 1941 году было мне девятнадцать лет. Я ушел в армию. За плечами – десять классов школы, где прекрасно преподавали литературу и хорошо историю, и два курса института. Специально я о том не задумывался, но мне казалось, что атеистический багаж у меня достаточный. Пионерское детство: «Долой, долой монахов, долой, долой попов, мы на небо залезем, разгоним всех богов!» Любимые и до сих пор чтимые и перечитываемые мной книги Сергея Заяицкого «Псы господни» – о Джордано Бруно и Сергея Хмельницкого «Завтра ты победишь» – о Везалин и Рабле. Курс лекций древней истории и античной литературы, где нам говорили о материализме Фалеса, Геpaклита, Демокрита, Эпикура. Чтение в отрывках Лукиана. Рассуждения на семинарах об озорном вольнодумстве итальянских и французских новеллистов эпохи Возрождения, уже упомянутые лекции профессора Кутасова. Казалось, о чем ином, а уж об атеистическом вооружении я могу не беспокоиться!

Но вот в 1943 году, молодым офицером, я заболел. Острый туберкулезный процесс в двадцать один год – не шутка. Я попал в госпиталь, не раненым, что было бы естественно,– больным. С небольшими шансами поправиться. Страх cмepти я пережил значительно раньше, после того как мальчишкой тонул... Но все-таки мысль о cмepти, о жизни, о краткости ее сроков не могла не приходить в голову здесь, в госпитале. И еще мысли о приметах и суевериях. Оказалось, что многие мои товарищи по палате, в отличие от меня уже побывавшие на фронте, люди такой храбрости, что я смотрел на них снизу вверх, подвержены различным предрассудкам.

А на этот счет я с юности всю жизнь придерживался, придерживаюсь и сейчас самых решительных взглядов: если поддаться любому самому маленькому бытовому суеверию («несчастливое» тринадцатое число, сон в ночь с четверга на пятницу, который-де сбывается, беда, которую якобы предвещает приснившийся пожар, и т. д. и т. п.), значит отказаться от принципиальной позиции: нет существенной разницы, веришь ли ты, что встреча с черной кошкой сулит несчастье, веришь ли в гадание на картах или в гороскопы,– ты утратил то сознание внутренней свободы, которое дает человеку последовательный атеизм и последовательный материализм.

Спорить с моими соседями по палате и товарищами по госпиталю на эти темы было нелегко. У тех, кто верил в приметы, было множество примеров из фронтовой жизни. Мне, еще не обстрелянному, было неловко доказывать им, что их рассуждения о приметах легко опровергаются элементарной логикой, что более сложные на первый взгляд случаи можно проанализировать с позиции теории вероятностей, и тогда окажется, что примета «сбылась», потому что вероятность того, что она сбудется, была достаточно велика.

Не могу сказать, чтобы я всех убедил. Да и сил для долгих диспутов было немного. Но было странно слышать, что некоторые собеседники – офицеры, имевшие дело с техникой, не умели (или не хотели) использовать свои познания в области точных наук, когда речь доходила до примет и предчувствий.

Так впервые в жизни я убедился в том, что одной логики, одних точных знаний в споре с человеком, верящим в нечто сверхъестественное, таинственное, недостаточно. Впрочем, можно бы, и не проверяя этого на собственном опыте, сделать такой вывод. Достаточно вспомнить несбывшиеся надежды французских просветителей!

Более неожиданным было другое: жизненная пpaктика – скажем, пpaктическое соприкосновение моих оппонентов с теорией вероятностей – сама по себе не обеспечивает иммунитета против суеверий.

Спорить с одним соседом я не смог вовсе. Напрасно тщился я подействовать на него блестящими афоризмами вольнодумцев древности, стройной системой аргументов профессора Кутасова... «На фронт попадешь и в приметы поверишь, и перекрестишься!» – напутствовали меня на прощание. На фронт я попал, но это предсказание не сбылось.

Ни под бомбежкой, ни под артобстрелом суеверным, а тем более верующим, я не стал. Страшно бывало порой очень, тем более что фронтовой опыт мой был невелик. Но на войне и позже, в мирное время, в опасных ситуациях помогали не обращения к кому-то, кто будто бы распоряжается жизнью и cмepтью, а действие, всегда – действие. Офицером – мысль о задании, которое я обязан выполнить, и о подчиненных, которые вверены мне для выполнения этого задания. Позже – журналистом и писателем – мысль о том, чтобы записать, а если невозможно записать, то запомнить, как все это происходило...

Но вернусь к госпиталю. Там я по-настоящему, но, как оказалось впоследствии, не до конца понял, как трудны проблемы атеизма.

Прошло много лет, и я но сталкивался с ними. Но в конце пятидесятых годов я был приглашен в одну из московских редакций на обсуждение почты. Это называлось «час интересного письма». Среди многих писем, о которых рассказали работники редакции, мне особенно запомнилось несколько. Они пришли из разных областей, и во всех говорилось о влиянии служителей культа на молодежь. Тема меня заинтересовала. Я поехал в Ленинград в музей истории религии и атеизма. После поездки в комaндировку возникла вначале статья об атеистической теме в художественной литературе, а затем и повесть о духовной семинарии «Спасите наши души».

Повесть имела успех. Но куда важнее для своей литературной судьбы я считаю отрезвляющие слова, услышанные от писателя Ефима Яковлевича Дороша.

К тому времени мы были уже больше десятка лет знакомы. Несмотря на разницу в возрасте, в жизненном и литературном опыте, были, смею сказать, дружны. Е. Я. Дорош сочетал безукоризненную вежливость, даже некоторую церемонность с суровой прямотой оценок. Никакие сторонние соображения не могли помешать ему сказать о рукописи или книге, которые ему не понравились, то, что он думает. То, что я писал до повести «Спасите наши души», Е. Я. Дорошу иногда нравилось, иногда оставляло его равнодушным. Прочитав «Спасите наши души», он вознегодовал и сказал мне об этом решительно и прямо. Этот разговор был для меня нелегким, но на нашей дружбе не отразился. Не со всеми замечаниями Е. Я. Дороша я согласился и возражал ему так же откровенно, как он критиковал мою работу. Однако главного в его суждениях я ни опровергнуть, ни отвергнуть не мог. Я не записал тогда этого разговора, знал, что и так не забуду. И не забыл.

– Вы плохо знаете то, о чем взялись писать,– говорил Дорош.

Сам он знал настолько больше меня о той среде, из которой, но моему представлению, вышел мой герой, о том пути, который привел его в семинарию, и о городке, в котором эта семинария находится, и о людях, которые приходят туда, что все мои журналистские блокноты, все конспекты книг, все записи бесед с прототипом главного героя повести, все записи проповедей, слышанных в разных церквах, не могли выдержать его критики, основанной на глубоком знании и истории, и современного состояния проблемы.

Никогда я не думал, что «час интересного письма» продлится для меня долгие годы. И если я сейчас знаю о религии, о вере, о суевериях больше, чем тогда, когда с журналистской «оперативностью», честнее сказать, торопливостью взялся за эту тему, то обязан этим прежде всего Е. Я. Дорошу. Памятному на всю жизнь разговору с ним. И дальнейшему с ним общению.

Мне повезло в жизни на учителей. В школе. В литературной студии Дома пионеров. В ИФЛИ. Дороша – моего покойного старшего друга – я причисляю к главнейшим из своих учителей. Горжусь тем, что мне довелось слышать от него не только суровую критику, но и похвалу. Его книги для меня были, есть и навсегда останутся настольными. Особенно небольшая книга «Живое дерево искусства», которая «томов премногих тяжелей».

Каждому, кого интересует история родной страны, связь времен, соки, которыми питается живое дерево искусства, стоит не просто прочесть, а читать и перечитывать эту книгу. А читатели, которых занимают проблемы атеизма, найдут в ней страницы, на мой взгляд, образцовые с точки зрения того, как, с какой трезвостью, чуткостью и осторожностью надобно писать о вопросах веры, обо всем том, что упрощенно называется «религиозными пережитками» и за чем стоит область тонких и сложных душевных движений. И тут я отступаю в сторону, чтобы привести отрывки из книги «Живое дерево искусства».

Посмотрев в театре «Современник» пьесу «Без креста» – инсценировку повести В. Тендрякова «Чудотворная», Е. Я. Дорош написал об этом спектакле статью, тонкости и точности которой может позавидовать любой театральный критик. Он проанализировал не только то, о чем написано в повести и что было показано на сцене, но и жизненные явления, породившие книгу, пьесу, спектакль. Итак, слово Е. Я. Дорошу. Процитировав слова Маркса: «Религия – это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, подобно тому как она – дух бездушных порядков. Религия есть опиум народа», он пишет:

«И хотя мир, в котором мы живем, не бессердечен, и порядки, установленные нами, не бездушны, сами по себе бессердечие и бездушие еще существуют. Мы упразднили угнетение человека человеком, но болезнь, несчастье, одиночество, бытовое неустройство и даже обыкновенная скука тоже ведь угнетают, вызывают потребность у обессилевшей под их гнетом твари облегченно вздохнуть, потребность в опиуме. «Упразднение религии, как иллюзорного счастья народа,– писал далее Маркс,– есть требование его действительного счастья. Требование отказа от иллюзий о своем положении есть требование отказа от такого положения, которое нуждается в иллюзиях». Что до всего народа, то в 1917 году народы Российской империи решительно изменили положение, до того времени нуждавшееся в иллюзиях, принялись строить действительное счастье и тем самым постепенно упразднять необходимость в счастье иллюзорном, то есть поступили сообразно с мыслями Маркса. Однако если взять отдельного человека, украшающего цепи горестей и неудач фальшивыми цветами веры в бога, как назвал религию Маркс, то этим своим спектаклем, по разумению моему, театр не только срывает фальшивые цветы, но и вкладывает в протянутую руку цветы живые».

И долгое путешествие по маршруту ван Галена, и поездка в ГДР, и утренние проповеди по радио, и встреча с берлинской студенткой – все это заставило меня еще раз ощутить, как прекрасна книга Ефима Дороша «Живое дерево искусства» и какой силой может и должна она стать в наших идейных спорах. Дорошу в высокой степени было свойственно уважение к прошлому, основанное на глубоком его знании (а не умиление, основанное на самоуверенном полузнании), почитание русских национальных традиций в литературе и искусстве, сочетавшееся с высоким уважением к национальным традициям других народов. Не случайно в книге обе эти статьи стоят рядом. Нерасторжимо слиты в его книге эстетическое и этическое начала. Безнравственное не может быть прекрасным, утверждает книга. Безнравственное обречено, как обречены все попытки, вопреки исторической правде и народной памяти, превратить в «положительного героя» Ивана Грозного. Но начав говорить об этой книге, я, вероятно, не смогу остановиться. Особенно потому, что многие из этих статей зарождались на моих глазах.

Словом, продолжая мой ответ на вопрос берлинской студентки: «Как вы, убежденный атеист, понимаете бесcмepтие?» – я бы сказал так: «Вы изучаете русский язык? И даже можете свободно читать по-русски? Очень хорошо! Тогда почитайте книгу замечательного советского русского писателя Ефима Дороша. Там вы найдете ответ на вопрос: почему атеисту не страшно жить без веры в личное бесcмepтие, в бесcмepтие в боге. Там вы прочитаете, какую нравственную силу дает атеисту знание истории и живое ощущение связи времен. А когда вы прочитаете эту книгу и другие книги этого писателя, особенно его «Деревенский дневник», вы напишите мне, и я отвечу вам и расскажу о том, как вся жизнь этого писателя, вплоть до cмepти и похорон, вплоть до того, что говорили о нем на поминках люди – от лечившего его врача до его сотрудников по редакции, от шофера, который возил его на чиненой и перечиненной «Победе», до колхозницы, о которой он писал в своем «Деревенском дневнике», было подтверждением того, что бесcмepтие в единстве слова и дела. Он жил, как писал. Он писал, как жил. С верой в живую связь времен, в которой нет ничего мистического».

Путешествие мое продолжается.

Стою перед картиной неизвестного русского художника первой половины прошлого века.

...Берег реки. Костер. Вокруг костра оборванные мужики в шляпах, напоминающих котелки. Только судя по тому, как шляпы написаны, они не жесткие, а мягкие, шершавые, словно бы валяные. За ленты заткнуты черенки ложек. Подписи под картиной нет.

Стою перед картиной, гадаю, кто эти люди? Крестьяне? Рыбаки? Бродяги?

А ведь можно с уверенностью предположить – бурлаки. Почему? Да потому, что деревянная ложка, черенок которой воткнут за ленту валяной шляпы – такая шляпа называлась «шпилек»,– в первой половине прошлого века была на Волге и на Каме не просто предметом обихода, а опознавательным знаком бурлака, если угодно, его эмблемой, его гербом. Называлась такая ложка «бутыркой».

По ложке-бутырке, заткнутой черенком под ленту шляпы-шпилька, купцы-наниматели отличали в ярмарочной толпе бурлаков, по ней узнавали бурлаки своих собратьев. И вот нам уже не нужна подпись. Мы и без подписи знаем: на картине изображен привал бурлаков. Приблизило это нас, хотя бы на шаг, к пониманию картины? Думается, что да. Во всяком случае, к пониманию ее сюжета.

Но это, разумеется, не все. Разгадать подробности прошлого, прочитать забытые символы, которыми взывают к нам старые картины, гравюры, иконы, изображения на бытовых предметах,– значит открыть для себя путь к увлекательным ассоциациям. Например, вспомнить, что на жанровых картинах старых нидерландских художников тоже часто появляется деревянная ложка. Правда, она заткнута не за ленту, а продета черенком в нарочно для этого продырявленное поле шляпы. Но шляпа, хотя и совсем другой формы, материалом очень напоминает тот, из которого делались шляпы для русских бурлаков,– тоже домодельное валяное сукно – род тонкого войлока.

«Ну и что? – спросите вы.– Что в этом интересного? И как это относится к тому, о чем идет речь в этих заметках?»

Мне кажется, что это, во-первых, интересно само по себе, во-вторых, связано с темой.

Прежде всего сходство в обычае носить деревянную ложку на шляпе неожиданно говорит о том, что, хотя между нидерландской деревней XVI века и Поволжьем первой половины XIX века расстояние географически и хронологически огромное, в мелочах бытового уклада, в предметах обихода есть неожиданные черты сходства. Это можно подтвердить не только на примере деревянных ложек и валяных шляп, но, скажем, сравнив то, как изображаются крестьянская утварь и орудия сельскохозяйственного труда на картинах П. Брейгеля-Старшего с иллюстрациями к книге «Хозяйство и быт русских крестьян» А. С. Бежковича, С. К. Жегаловой, А. А. Лебедевой и С. К. Просвиркиной.

Па картинах П. Брейгеля-Старшего мы видим колыбели, гробы, телеги, упряжь, сохи, бороны, мутовки, вальки, бочки, ушаты, ухваты, горшки, крынки и множество других вещей. Некоторые из этих предметов чрезвычайно похожи на соответствующие предметы русского крестьянского обихода, о которых идет речь в книге «Хозяйство и быт русских крестьян».

Дело, конечно, не в том, что кто-то у кого-то заимствовал ту или иную форму бытового предмета. Хотя, если вспомнить, какие далекие путешествия совершали европейские и русские купцы, спеша па всемирно известные ярмарки в Лионе, Лейпциге, Нижнем Новгороде, поймешь, что издавна из страны в страну могли путешествовать не только предметы, предназначенные для продажи, но и вложенный в них опыт того или иного народа, технические идеи и решения его мастеров. Важнее другое: сходство в предметах труда порождало сходство в орудиях труда. А ведь на это можно взглянуть как на неожиданное и парадоксальное опровержение символического смысла, вложенного в библейскую легенду о Вавилонском столпотворении.

Языковые барьеры между племенами и народами легенда эта толковала как божье наказание людям за их гордыню, за дерзкую попытку в совместном труде построить башню до неба. А раз это божье наказание, то оно будет извечно тяготеть над людьми.

Да, люди на земле говорят на разных языках. Да, между ними языковые барьеры, которые затрудняют взаимопонимание. Казалось бы, веками эти барьеры особенно трудно было преодолеть неимущим – изучать иностранные языки было им не по средствам. Но зато им был понятен язык, которым с ними говорили орудия труда и предметы обихода.

Первые попытки перешагнуть языковые барьеры, преодолеть взаимное непонимание, на которое бог, согласно Библии, обрек людей, относятся к временам, куда более ранним, чем те, когда об этом в своих целях начинали заботиться власть имущие.

Петр I не только еще не издал своих указов об изучении иностранных языков, но даже еще на свет не родился, а многие северные русские кормщики уже не в первом поколении прекрасно объяснялись со своими скандинавскими соседями. Необходимость – лучший учитель! Она учила языкам задолго до того, как появились первые словари и учебники.

Мне хотелось бы закончить эту главу замечательными строками Тютчева:

Лучи к ним в душу не сходили,

Весна в гpyди их не цвела,

При них леса не говорили

И ночь в звездах нема была!

И языками неземными,

Волнуя реки и леса,

В ночи не совещалась с ними

В беседе дружеской гроза!

Не их вина: пойми, коль может,

Органа жизнь глухонемой!

Души его, ах! не встревожит

И голос матери самой!..

Стихотворение это обычно приводят, когда хотят сказать о людях, которые глухи к голосу природы, для которых лишен значения язык солнца, ветра, волн, леса, звезд, грозы...

Нет нужды доказывать, как обедняет такая глухота жизнь человека. Нет нужды говорить, скольким мы обязаны тем учителям, тем художникам, тем поэтам, тем композиторам, которые сделали для нас внятным этот язык.

Голос есть не только у трав и деревьев, у скал и у звезд. Голос есть и у городских камней, и у полустертой от времени надписи на надгробье, и у водяного знака на старом листе бумаги, и у обрывка газеты военных лет, и у проржавевшей солдатской пуговицы, валяющейся в лесу подле давно заросшего окопа, и у самодельной коптилки, на которую вдруг натыкаешься в старом чулане, и у плаката 20-х годов о смычке города и деревни.

Долго стоял я, как завороженный, перед таким плакатом в одном из залов Ставропольского краеведческого музея.

Неведомый автор плаката, самоучка, был, видно, человеком одаренным. Плакат его можно мысленно увеличить до размеров монументального панно, и он выдержит это увеличение, можно уменьшить до размеров почтовой марки, и он сохранит выразительность – вернейший признак совершенства композиции. Поражает фактура – кажется, что плакат выполнен в технике мозаики – предположение невероятное! Но с расстояния в несколько шагов видно, что красочная поверхность сложена из мелких прямоугольников, как складывали из прямоугольных кусочков золотой, красной, синей смальты прославленные мозаики Равенны.

Только прямоугольники на плакате тусклые, а не яркие, как на древних мозаиках. Я подошел вплотную и обомлел. То, что издали казалось мозаикой, на самом деле было... гуашью и рогожей. Бедность материала, на котором написан плакат, говорит о суровом времени не менее красочно, чем то, что на плакате изображено.

Нужно только уметь услышать эти голоса. Голос деревянной ложки русского бурлака и нидерландского крестьянина тоже! Этими голосами с нами говорит история. Подобно тому как природа говорит с нами языком ветра и волн, звонкими баpaбанами летних ливней, громыханием гроз.

Научиться слышать голоса природы и истории – значит раздвинуть границы собственной жизни вглубь и вширь, в прошлое и в будущее и ощутить связь времен. Приобщиться к подлинному бесcмepтию, в котором нет ничего ни иллюзорного, ни мистического. Ощущение связи времен – великая нравственная, гражданская, творческая, созидательная сила. Она не утешает человека иллюзиями, она дает ему не слепую веру, а мужественную, отважную уверенность в том, что от него самого и только от него самого зависит не исчезнуть бесследно, а остаться жить на земле. Бороздой, проложенной в поле. Строкой, написанной в книге. В сложенном им доме или в сложенной им песне. В детях, которых он родил и воспитал. В уроках, преподанных им, если он учитель, или, если даже он не учитель, но ему есть что сказать и чему научить младших. В тепле, добытом им из-под земли, или в тепле дружеского участия в судьбах тех, кто в этом нуждается. В письмах, которые он написал, и в письмах, которые он доставил. В хлебе, который он пек для людей, или в ролях, которые он сыграл для них на сцене.

И если он помнит и чтит тех, кто до него пахал поле, складывал песни, писал книги, строил дома, воспитывал и учил детей, давал людям тепло, кормил их хлебом, сажал для них деревья, если он помнит и чтит надежды, горе, счастье, искания, труды, борьбу прошедших поколений, если они для него не умерли, а живы в его памяти, значит, и будущие поколения не забудут его, и он обретает бесcмepтие не в боге, а в живой народной памяти.